Убежище

Я занималась домашним хозяйством с удовольствием, которого сама от себя не ожидала. Каждое утро я собирала яйца в курятнике, помогала кормить коров или собирать овощи. У нас никогда не было гостей, а когда кто-то все-таки приезжал, мы могли заранее услышать шум машины с дальнего конца дороги, ведущей на ферму, и я успевала спрятаться и убрать все следы моего присутствия в доме. Единственным местом, куда я не могла ходить, был хлев, поскольку он граничил с полями, которые ему не принадлежали, и оттуда меня могли увидеть. Эта постройка, расположенная в глубине заднего двора, обозначала границу, которую я не должна была переступать, чтобы сохранить в тайне свою жизнь здесь.

Так что теперь я могла свободно передвигаться, любоваться небом, дышать свежим воздухом и прятаться от солнца в тени замечательной плакучей ивы, растущей прямо перед входной дверью. Не испытывая больше ни принуждения, ни страха, я постепенно привыкала к своей новой жизни. Я готовила рагу, читала новые романы, которые он мне покупал, занималась обустройством дома, незаметно и нечасто, чтобы не сердить его. Он позволял мне это делать, не высказывая возражений – улыбнулся, увидев свои старые медали, висящие в рамке на стене гостиной; удивился, обнаружив свои потрепанные книги, очищенные от пыли, стоящими в книжном шкафу рядом с теми, которые он мне подарил.

Была ли я счастлива? Да, в то время я так думала.

Даже десяток кошек, которые бегали между домом и улицей, не обращая на меня никакого внимания, перестали вызывать у меня неприязнь.

Не знаю, сколько лет мы так прожили. Время больше не имело значения. Его непостоянство было незаметно в успокаивающем ритме повседневной жизни. Привычки, ритуалы, доброжелательное отношение – все это позволяло мне обрести вкус к жизни, радоваться каждому дню, сгладив недостаток любви, постоянно ощущаемый в детстве.

Каждый вечер в 20 часов 37 минут, когда мы заканчивали ужинать, он обувал свои резиновые сапоги и уходил загонять скотину в хлев. Он забирал с собой остатки нашей еды, чтобы отнести им курам и свиньям, и я видела, как он исчезает в ночи, чтобы вернуться только час спустя, изнуренный своей работой фермера. Но он был достаточно мужественным и крепким, чтобы вставать на следующее утро и все начинать сначала, никогда ни на что не жалуясь.

Однако однажды вечером весь этот уютный мирок неожиданно рухнул.

Я сидела на диване и слушала радио, когда он подошел и сел рядом со мной.

– Она вернулась, – бессильно произнес он.

Опустив голову, он признался мне, что его «потребность», которая, как он считал, давно исчезла, стала мучить его все чаще. Я прекрасно понимала, о чем он говорит. Я это чувствовала уже в течение нескольких недель. Я замечала это ночью, в полудреме, когда его тело отодвигалось от меня с тяжелым вздохом, а также днем, когда он старательно отводил взгляд от моей фигуры. Он объяснил мне, что эта потребность была в нем всегда, с самой юности, как болезнь, которую невозможно вылечить.

Он успокоил меня, поклявшись, что никогда больше не подвергнет меня тому, что я испытала, что лучше он умрет, но его взгляд, лихорадочно загоравшийся при воспоминании об этом периоде, говорил мне о том, что эта темная сторона его души была гораздо сильнее, чем он осмеливался рассказать.

И тогда, постепенно, скрытыми намеками, он внушил мне мысль о возможности другого решения. Решения, которое позволило бы мне продолжать жить так, как я это делала после выхода из погреба, свободно и без боли, а ему – удовлетворять свою потребность, не притрагиваясь ко мне. Он заверил меня, что я была достаточно сильной, – что мы были достаточно сильными, – чтобы пройти через это испытание. Он убеждал меня все больше каждый день, объясняя, что это было единственно возможным решением, что от этого зависело наше счастье, что эти дети, которых родители постоянно держали за ручку, все равно никогда не вырастут. Что они навсегда останутся укрытыми плащом своего отца, как путешественники в стихотворении Гете, наслаждаясь комфортом, которого я была лишена все мое детство.

В какой момент становятся чудовищем, бабушка?

Как это происходит? Из-за малодушия? Из-за инстинкта самосохранения? Из-за любви?

Я не знаю.

Но я знаю, когда именно я надела кроваво-темный плащ Лесного царя.

Это случилось в воскресенье. Он уехал два дня назад, чтобы принять участие в ярмарке, где он должен был продать несколько своих коров. Часы в гостиной показывали 19 часов, когда я услышала, как его фургон для перевозки скота паркуется позади фермы.

Несколько секунд спустя он вошел в дом.

Я не взглянула на него. У меня не хватило на это смелости.

Я повернулась спиной, сожалея о своей слабости.

И тогда он спустился в погреб, держа на руках спящего ребенка.

8

«Потому что она говорит об этом в своем первом убежище.

Но это невозможно».

Веронике было трудно принять всю тяжесть этого открытия.

Неужели то, что происходило в погребе, действительно было другим убежищем, тенью правды, созданной рассудком, напуганным до такой степени, что ему захотелось там укрыться?