Убежище 3/9

Дождь усиливался. Я была одета в тонкое летнее платье, и оно неприятно липло к спине и животу. Я стояла на тропинке давно. Я очень замерзла.

Зато я была собой.

Наверху что-то затрещало; поползла по швам плотная небесная ткань, приоткрыв на секунду ослепительную электрическую белизну по линии разрыва. Затем снова склеилась, срослась.

Напуганные молнией, птицы разом поднялись в воздух. Покружили немного над тропинкой и исчезли, точно растворившись в воздухе. Я наклонила голову и пригляделась. Крошек на земле не осталось — они склевали все.

А потом я услышала, что кто-то медленно идет по тропинке, приближаясь ко мне. Я не видела, кто. Я пыталась убедить себя, что бояться нечего. Вряд ли это был кто-то большой или агрессивный: слишком тихо и неуверенно звучали шаги.

Я вглядывалась в темноту, а шаги все приближались и приближались. Наконец он медленно вышел на освещенный участок тропинки.

Теперь я знала, кто это был. Мальчик.

Мой сын.

Он подошел ко мне. Его босые ноги утопали в грязи. Он казался совсем худеньким и очень, очень бледным в свете луны. Его голова была гладко выбрита.

— Я так старался вернуться домой, мама, — говорил он ровным, бесцветным голосом. — Я хотел вернуться по крошкам. Но кто-то убрал все крошки, которые я разбросал. Когда взошла луна, я отправился искать дорогу. Я искал ее, искал… Но так и не нашел. Потому что не было крошек.

— Тысячи птиц летают в лесу и в поле, — ответила я сыну, — они-то все и склевали.

— Погладь меня по голове, мама, — он смотрел остановившимся взглядом куда-то в ночь, сквозь меня.

Я осторожно погладила его по безволосой голове — кожа под моей рукой была шершавой, холодной и мокрой. Я отдернула руку и заплакала.

— Не плачь, мама.

Он опустился на корточки и закрыл свою голову руками, заслоняясь от дождя.

— Я не могу вернуться домой. Может быть, ты придешь ко мне, мама?

— Прости меня, — я плакала, и слезы смешивались на моем лице с дождевыми каплями. — Прости.

— Пойдем со мной. Пожалуйста, пойдем со мной, — он говорил устало и безразлично.

— Куда? Куда нам идти? — кажется, я говорила так же.

— В Убежище.

— Но я не знаю, где оно.

— Это в России. Тебе нужно вернуться в Россию.

— Как мне найти там убежище?

— Три-девять, — сказал он и улыбнулся, продолжая таращиться в пустоту. — Такой адрес: три-девять. Убежище Тридевятых…

Он говорил еще что-то, но я уже не могла расслышать его. Ощетинившись, превратившись в одну большую темную кляксу, лес начал выталкивать меня из себя; тропинка у меня под ногами вдруг вся размякла, стала жидкой, стала грязным потоком, и этот поток подхватил и поволок меня куда-то, вниз, вверх, во все стороны сразу — наружу…

Подушка Кудэра была мокрой от слез. И спина тоже намокла: капли дождя, дробясь об оконную раму, отскакивали под прямым углом и летели на кровать, и на пол, и на тумбочку из светлого дерева. Он перевернул подушку другой стороной, забрался под покрывало и заснул снова — глубоким, тяжелым сном без сновидений. Кудэр спустился к завтраку к девяти. Доверху набрал тарелку, положив туда столько колбасы, ветчины, сыра, помидоров, булочек, яиц и крекеров, сколько могло уместиться. Потом еще взял кукурузных хлопьев с молоком, несколько йогуртов и пару стаканов апельсинового сока. Но, уже усевшись за стол, с грустью понял, что аппетита у него нет. Он поковырялся в кукурузных хлопьях, очистил яйцо и надкусил. Желток внутри почему-то был совершенно синим. Почувствовав приступ тошноты, Кудэр отодвинул тарелку. Глотнул сока — слишком теплого, слишком кислого. Посидел еще немного за столом и пошел к себе, в номер.

Он сел в плюшевое кресло и включил телевизор — просто чтобы не быть в тишине. До половины выкурил сигарету, закашлялся. Кружилась голова. Он закрыл глаза, снова затянулся и почувствовал, как тяжелые волны — мутные ритмичные волны, поднимавшиеся внутри него, от желудка к легким, от легких к горлу, — неприятно качают его, вверх-вниз, вверх-вниз, усыпляя, убивая его тело.

Его тело. Судя по всему, оно чем-то болеет, это тело, — а может быть, умирает.

Эта мысль его не встревожила. Почему-то не было страха — так же, как не было удивления, когда случилась сама подмена. Когда она оказалась внутри этого неприятного, потного, хрипящего человеческого мешка. «Трансформированный»… так, кажется, сказал одноглазый человек на вокзале. Маша-растеряша… Все потеряла… Потеряла себя.

А теперь еще эта рука. Кудэр с трудом поднялся, размотал бинт — последний слой накрепко прилип к коже — и почувствовал слабый, едва уловимый запах гнили. Он осмотрел кисть. Лопнувшие волдыри от ожога превратились в зеленоватые нарывы. Впрочем, боль уменьшилась. Он снова намазал руку мазью и замотал чистым куском бинта.