Убежище 3/9

— Мама!

Они облепляют ее со всех сторон.

— Мама, мама, мама…

— Простите, я не подумала… — говорю я директору.

Он отмахивается:

— Ничего страшного. Они через минуту забудут.

— А почему они называют ее мамой? — спрашиваю я.

— Да они кого только так не называют! Видимо, это такое слово… подсознательное. Вряд ли они понимают его настоящий смысл… — директор устало трет лоб рукой. — В любом случае мы их этому никогда специально не учили.

Мы идем дальше. Прогуливаемся…

— Это Аня и Яна. Вы, возможно, читали… Их сейчас временно поместили к нам. А скоро им будут делать операцию…

Ой, нет. Не хочу, нет, не хочу это видеть так близко. В газете, на фотографии — пожалуйста. Но в одном метре от себя — нет.

Двухголовое, двурукое, четвероногое чудовище стоит передо мной. На нем просторная футболка с мультяшным розовым львенком и надписью The Lion King и старушечья клетчатая юбка. Одна голова неохотно улыбается директору, другая серьезно и равнодушно разглядывает меня. Оно понимает, что не нравится мне. Оно чувствует мой страх.

Я не хочу смотреть на него… на них… на него — и все же, помимо своей воли, прилепляюсь к нему взглядом. Рассматриваю то место, на стыке, откуда его, вероятно, начнут… распиливать, когда станут делить — когда будут пытаться разделить — на Аню и Яну.

Директор торопливо уводит меня:

— Они не любят, когда их так пристально рассматривают.

Оно не любит…

— А это наша Катенька. Привет, Катенька!

Бритая наголо Катенька в смирительной рубашке с разноцветными мишками и собачками сидит на резиновом матрасе, раскачивается из стороны в сторону и мычит на одной ноте — тихо и назойливо. На нас она никак не реагирует. Ее черные — с огромными зрачками — глаза смотрят в переносицу.

— Катенька — это наше чудо…

— Почему «чудо»? — удивляюсь я.

— У нее в голове вместо серого вещества вода. Практически только вода. По всем законам биологии жить она не может. Однако же… Ей уже скоро пятнадцать. Уже совсем взрослая девочка, да, Катенька?

— Ыу, ыу, ыу, ыу, ыу, ыу, ыу, ыу…

Да что же это такое? Пятнадцать? На вид ей не больше семи…

— Эти дети… Они что, не взрослеют?

Директор снисходительно улыбается: как будто я брякнула какую-то глупость — дурацкую, но вполне простительную.

— Можно и так сказать, — отвечает он. — Не взрослеют. У них, как правило, не работает та область мозга, которая отвечает за рост.

— А как же… — кажется, сейчас я скажу еще одну глупость, — а когда они стареют, они тоже остаются такими?

У него на губах снова появляется та ухмылочка. Циничная и какая-то…

— Они не стареют, — весело говорит он. — Не успевают.

Я, наконец, выхожу из ада. Здесь, снаружи, пустынно и очень шумно. Мрачный сентябрьский дождь исступленно стегает прозрачными своими хлыстиками все без разбору: серое двухэтажное здание интерната, серые стволы деревьев, серые высотки, серое шоссе, призывно лоснящееся вдалеке, серую землю.

По щиколотку утопая в грязи, я иду к шоссе. Зонта у меня нет. Зачем я туда иду? Ждать под таким ливнем автобуса практически невозможно…

Но возвращаться туда, в интернат, — невозможно совсем.

К тому времени, как я добираюсь до остановки, дождь немного стихает. Теперь он моросит нудно, настырно и безнадежно. Теперь он — как ноющая боль в животе, про которую думаешь, что она не кончится никогда.

XIV. Детеныш

— Петр Алексеич!

— М-да?

— Петр Алексеич, а можно, я его буду Ваней называть, новенького мальчика?

— Зачем?

— Ну, я знаю, конечно, что это не его имя… Но очень уж он на внучка моего похож — а того Ваней зовут… Можно?

— Да зовите как хотите. Ему это, я думаю, решительно все равно.

— Спасибо, Петр Алексеич.

— Ну, здравствуй, Ванюша!

XV. Детеныш

Костяная вернулась в дом. Из заготовленного еще накануне теста стала лепить пирожки для Мальчика.

— Интересно, какие он больше любит? — прошамкала она себе под нос. — С повидлом или с мясом? Наверное, с мясом… Мясцо-то, оно вкуснее…

Она потянулась к миске с фаршем, ткнулась длинным носом в желтовато-красное, ароматное.

— Свеженькое еще…

Разложив пирожки на противне и засунув их в печь, Костяная уселась рядом с Мальчиком.

Она смотрела на него долго, не отрываясь.

От этого взгляда — и, может быть, еще от запаха горячего масла, мяса и сдобы — Мальчик проснулся.

— Ну, здравствуй, Ванюша.

Мальчик посмотрел на старуху, на мутно-белую кость, торчавшую у нее из-под юбки, и беззвучно заплакал. Не сон. Значит, все это вовсе не сон.

— Я… где я? — пропищал он сквозь слезы.

— В нашем лесу, Ванюша, — ответила Костяная. — Пирожок хочешь?

— Я не Ванюша!

— Ну, давай я буду называть тебя Сынок, — сказала старуха. — Или Детеныш. Или, может быть, все-таки Ваня? Ванюша, а? Как тебе больше нравится? А ты зови меня мамой.

— Вы не моя мама.

— Да так ли уж это важно? — ласково прошамкала Костяная. — Здесь все дети называют меня мамой.

— Вы мне не мама! Не мама! — закричал Мальчик. — Где моя мама? Когда она меня заберет? Я хочу к маме!