Убежище. Дневник в письмах

Я в трудном положении. Мама против меня, а я против нее. Папа делает вид, что не замечает нашей тихой войны. Мама огорчается, потому что все еще любит меня, я же совершенно не огорчаюсь, потому что она для меня больше не существует.

Ну а Петер… От Петера я не откажусь ни за что, он такой милый, и я так им восхищаюсь, у нас все может быть так чудесно, и зачем только взрослые суют свой нос в наши дела? Хорошо, что я научилась таить от всех свой внутренний мир, и мне отлично удается скрывать, как сильно я в него влюблена. Заговорит ли он наконец? Прикоснется ли когда-нибудь его щека к моей, как прикоснулась в моем сне щека Петера Схиффа? Петер Ван Даан и Петер Схифф, для меня вы слились в единый образ. Взрослые нас не понимают, до них не доходит, что нам достаточно просто молча сидеть рядом. Они не понимают, что влечет нас друг к другу. Когда же мы преодолеем все препятствия, и все-таки хорошо, что мы их преодолеваем, тем чудеснее нам будет потом. Когда он лежит, руки под головой, закрыв глаза, видно, что он еще ребенок. Когда он играет или говорит с Муши, видно, как нежно он способен любить. Когда он несет картошку или другие тяжелые вещи, видно, какой он сильный. Когда он смотрит на стрельбу или в темноте идет выяснить насчет воров, видно, какой он смелый, а когда он бывает беспомощным и неловким, он как раз и милее всего. Мне гораздо приятнее, когда он что-нибудь объясняет мне, чем самой его поучать. Я бы очень хотела, чтобы он почти во всем превосходил меня.

Что мне за дело до всех этих матерей! Только бы он сказал мне то, чего я жду.

Папа все время называет меня кокеткой, но это неправда, я просто тщеславная. Меня нечасто называли хорошенькой, только один К. Н. и сказал мне один раз, что на меня приятно смотреть, когда я смеюсь. Вчера Петер сделал мне чистосердечный комплимент, и шутки ради я тебе приблизительно передам наш разговор.

Петер часто говорит мне: «Засмейся». Я этому удивлялась и вчера спросила:

– Почему тебе всегда хочется, чтобы я смеялась?

– Приятно на тебя смотреть. У тебя на щеках появляются ямочки, кстати, отчего это происходит?

– Это у меня от рождения. На подбородке у меня тоже ямочка. Единственное, что у меня есть красивого.

– Неправда.

– Нет, правда, я знаю, что красивой меня назвать нельзя, я никогда такой не была и никогда не буду.

– Не выдумывай. Ты хорошенькая.

– Неправда.

– Раз я говорю, можешь мне поверить.

Я, конечно, в ответ сказала то же самое о нем.

Твоя Анна М. Франк

СРЕДА, 29 МАРТА 1944 г.

Милая Китти!

Вчера по радиостанции «Оранье» выступал министр Болкестейн и сказал, что после войны будет организован сбор свидетельств об этой войне – писем и дневников. Конечно, все в Убежище тут же наперебой заговорили о моем дневнике. Представляешь, как будет интересно, если я издам роман об Убежище. По названию все сразу подумают, что это детектив.

А если говорить серьезно, лет через десять после войны будет занимательно читать рассказ о том, как мы, евреи, жили здесь, что мы ели и о чем говорили. Хотя я много рассказываю тебе про нас, тем не менее тебе известна лишь малая частичка нашей жизни. Ты не знаешь, как умирают от страха наши дамы во время бомбежек, например в воскресенье, когда 350 английских самолетов сбросили на Эймёйден полмиллиона кило бомб, как в это время дома сотрясаются, словно былинки на ветру; ты не знаешь, какие здесь свирепствуют эпидемии.

Обо всем этом ты не имеешь ни малейшего представления, и, чтобы посвятить тебя во все подробности, мне пришлось бы писать с утра до вечера. За овощами и всеми другими продуктами стоят очереди, врачи не могут посещать больных, потому что у них то и дело воруют средства передвижения, грабежи и квартирные кражи стали таким частым явлением, что невольно спрашиваешь себя, какая муха укусила голландцев, вдруг сделав их охочими до чужого добра. Маленькие дети от восьми до одиннадцати лет разбивают окна в квартирах и тащат что под руку попадется. Никто не решается оставить свою квартиру хотя бы на пять минут, потому что стоит тебе уйти, как твои пожитки тоже уйдут. Каждый день в газетах печатаются объявления, где люди просят за вознаграждение вернуть украденные пишущие машинки, персидские ковры, электрические часы, ткани и т. д. Снимают электрические уличные часы, разбирают до последней проволочки телефоны-автоматы.

Настроение у людей плохое, да и каким ему быть, если все голодны, того, что дают по карточкам на неделю, едва хватает на два дня, кроме разве что кофе-суррогата. Высадка союзников все время оттягивается, мужчин увозят в Германию на принудительные работы, дети болеют или недоедают, все плохо одеты, в плохой обуви. Одна подметка из-под полы у спекулянтов стоит семь с половиной гульденов. При этом большинство сапожников вообще не берут обувь в починку или берут на срок четыре месяца, а потом придешь, и окажется, что обувь пропала.