Убежище, или Повесть иных времен

не сердечного участия, и обладал слишком большой душевной тонкостью,

чтобы не ощутить своей обделенности, не зная, как ее восполнить. Душевно

ценя то истинное уважение, что я питала к нему, находясь под впечатлением

моего ума, моих манер и моего облика, подозревая некую тайну, желая

заслужить мое доверие, он лишь с помощью собственной искренности старался

расположить меня к ответной. Медленно и постепенно решился он поведать

мне те сожаления и тревоги, от которых никого не избавят ни щедрость

природы, ни благосклонность судьбы. Он часто жаловался на опасную честь —

быть первенцем в семье, ибо это отличие стоило ему всех остальных.

Отделенный от родителей едва ли не с младенчества, окруженный корыстными

льстецами, которые стремились войти в милость к королю, пристрастно

представляя и ложно толкуя перед ним поступки сына, он вырос без любви и

заботы и видел, что те нежные чувства, на которые от рождения и он имел права,

постепенно целиком сосредоточились на том сыне, который не внушал

родителям никаких опасений. Не было недостатка и в коварных льстецах,

которые стремились подорвать его чувство сыновнего долга, указывая ему на те

слабости отца, что должны были особенно больно ранить его. Он наказал

себя за то, что поддавался впечатлению этих рассказов, полной покорностью

власти отца, но с горечью вспоминал, что теперь это — единственная связь

между ними. Я не стану этому удивляться, продолжал он, если задумаюсь о

том, что, рожденный для королевской власти, исполненный пылкого

стремления к славе, он все эти годы был скован узкими границами придворного

круга, растрачивая цвет юности, не имея ни выбора, ни друга, ни достойного

дела, — все это до той поры, когда презренный Карр соблаговолит решить, от

какого иноземного правителя принять мзду и какому фанатичному паписту

пожертвовать сыном своего господина.

Слушая, как принц Уэльский, предмет всеобщего восхищения, любимец

народа, наследник престола, щедро одаренный Небесами, поверяет мне

простые и понятные горести, омрачающие судьбу столь блистательную, как

могла я не задуматься о равенстве всех перед волею Провидения? Даже самой

низкой доле оно милостиво дарует толику счастья, даже властелина гнетет

печальным чувством неблагополучия.

Юность губительным образом склонна ярчайшим светом озарять всякое

тайное горе и изнывать под бременем, тяжесть которого удвоена

воображением. Излечить от этой наклонности может, следовательно, лишь жизненный

опыт. Я всеми силами старалась внедрить в сознание Генриха тот

единственный принцип, который разум вынес из всех моих страданий: что

благороднейшее применение, которое мы можем найти для понимания, — это обратить

его в счастье, и всякий талант, который не ведет к этой великой цели, должно

считать скорее бременем, чем благом, для его обладателя. Что ум, как и глаз,

всегда преувеличивает предмет страха или отвращения, который при

внимательном рассмотрении не вызовет иного чувства, кроме презрения. Наконец,

что ему не подобает выказывать свое отношение к ошибкам отца иначе, чем

представив безупречный пример собственной жизнью, и если он хочет

сохранить ее незапятнанной, ему следует отвратить свои склонности и устремления

от того русла, где их ждет противодействие, и направить туда, где течение их

будет свободно. Что развитие и поощрение наук одновременно заполнит пус-

тоту в его жизни, столь мучительную в юные годы, и привлечет к нему всех,

кто любит науки, тех, чье влияние остается незаметным до той поры, пока

противодействие не вызывает к жизни всей мощи их красноречия.

Принц был слишком рассудителен, чтобы не увидеть благоразумности

этого совета, слишком благороден, чтобы не оценить его искренности, но это

был язык совсем непривычный для его слуха. В свое время его, не жалея сил,

изобретательно учили править другими, но властвовать собою — этого урока

ему никто не решился преподать. Как жалела я о том, что душа, столь

податливая к руководству, с детства была неблагоразумно предоставлена самой

себе, обречена день за днем впитывать все новые предрассудки, которым

предстояло, может быть, на всю жизнь наложить отпечаток на его характер и

которые честный и умелый наставник мог бы так легко искоренить!

Принц не мог не заметить материнской осмотрительности, побуждавшей

меня отсылать дочь из дому всякий раз, как он удостаивал меня посещением,

однако это обстоятельство в течение некоторого времени, казалось, никак не

влияло на его поведение. Он довольствовался тем, что видел ее в начале или

в конце своего визита, и желание излить сердце в беседе со мной,

по-видимому, преобладало над иными стремлениями. Тем не менее глубокая

задумчивость после каждой, самой мимолетной, встречи и внезапные долгие паузы

среди самой занимательной беседы со всей очевидностью показывали, что

мысли его поглощены неким планом, до той поры таимым из гордости или

благоразумия.

Быть может, я никогда бы не отважилась заговорить на столь деликатную

тему, если бы дочь не пожаловалась мне, что она сделалась предметом

всеобщего любопытства и что сопровождающая ее свита не раз бывала неучтиво