Убежище, или Повесть иных времен

что из богатства, мне некогда обещанного, я унаследовала только вдовье

покрывало.

Так как я терпеливо сносила религиозные наставления и проповеди

монахинь, а также многочисленных монахов, объединивших усилия с ними, чтобы

добиться моего обращения, леди Мортимер через несколько дней согласилась

повидаться со мной, дабы самой судить о результатах их стараний. Эта

дерзкая женщина полагала, что своим визитом оказывает мне снисхождение, и

едва удостоила меня протянутой руки, от прикосновения которой я

содрогнулась. Не замечая моей бледности, моего состояния, моего монашеского

облачения, она спокойно беседовала с сестрами и монахами, а я продолжала лить

слезы, не остановимые никаким человеческим усилием. Спутник леди

Мортимер, в котором я угадала ее младшего сына, заговорил со мной языком

сочувствия. Чуждый религиозному фанатизму матери, он отзывался о моем

несчастии как о тяжелой трагедии, а о лорде Лейстере — как о человеке, чья

гибель достойна глубочайшей скорби, и был безутешен оттого, что,

задержавшись в пути, прибыл, к несчастью, слишком поздно, чтобы предложить нам

свою помощь. Говорил он по-английски. Его слова, тон, его английская речь

проникли мне в душу, и в ней зародилась слабая надежда, которая и помогла

мне вынести последовавший затем разговор. Леди Мортимер обратилась ко

мне в манере одновременно навязчивой и высокомерной и разговаривала со

мной как с неразумной девицей, которая непрестанно приносила в жертву

слепой и непростительной страсти все то, к чему ее обязывали требования

религии и морали. Она утверждала, что я одна повинна в мученической гибели

моей матери, что на мне лежит этот неискупимый грех; с ужасом говорила о

беззаконном союзе, который, поскольку он не санкционирован Папой, не

может, в ее глазах, считаться браком, и чрезвычайно гордилась тем, что столь

блистательно задумала свой план разлучить нас. Как оказалось, сведения о

нашем местонахождении были переданы ею Елизавете, которая настояла на

тайной выдаче лорда Лейстера ее посланцам. Это требование леди Мортимер

приняла с радостью, видя в исполнении его самый легкий и надежный способ

вернуть меня в лоно католической Церкви. План захватить лорда Лейстера

среди ночи принадлежал, как она признавала, ей: в такое время ни он,

сопротивляясь, ни я, пытаясь следовать за ним, не смогли бы поднять тревогу,

которой она более всего опасалась. Свою вину в кровавых последствиях этого

предательства она отрицала, но при этом не выразила ни малейшего сожаления

по поводу случившегося. «О, грех бездействия, — мысленно негодовала я, — о,

гнусный сговор! Не имея смелости совершить дурное дело, но зная о нем

заранее, разве менее ты виновна, если не предотвратила его? Законы Англии

здесь невластны, и лорд Лейстер был им неподсуден, так отчего был он

завлечен и убит — убит под кровом, который родство и гостеприимство должны

были освятить вдвойне? Отчего, если даже самый убогий постоялый двор

предоставил бы ему защиту?»

Так как на ее речи я отвечала лишь слезами и вздохами, она призвала

монахов присоединиться к ее многословным увещеваниям: мне обещали

представить меня всем сторонникам моей матери, поставить во главе английской

католической партии, лишь только я добровольно раскаюсь в содеянных

ошибках; если же я буду упорствовать в них, то, предваряя Божий суд надо

мной, она решила покарать мое отступничество строгим заточением в тех

стенах, что сейчас меня окружают. Ослабевшая и подавленная, я обещала все

обдумать и с трудом добилась исполнения единственной просьбы, которую

дерзнула высказать: мне предоставили печальное право плакать над гробом

лорда Лейстера.

Мне было нетрудно обнаружить за завесой притворства, спеси и

фанатизма сильнейшую озабоченность. Соглашение о выдаче лорда Лейстера

оскорбляло те самые законы, что защищали леди Мортимер, и перед ними ей

пришлось бы держать ответ, стоило ее намерению обнаружиться. Когда же к

этому добавилось его убийство, убийство среди ночи, в городе, населенном

преимущественно гугенотами, она оказалась в опасности, которую едва ли

осмеливалась себе представить. Фанатическая вера, сделавшая ее столь

популярной среди католиков, в этих обстоятельствах служила ей защитой, так как,

связанные с нею общей угрозой и единством религиозных принципов, они

готовы были на все ради ее безопасности. С каждым днем я все более

утверждалась в своем мнении, а непреложность выбора — склонить меня на свою

сторону или похоронить заживо — побуждала монахинь проявлять заботу и

снисходительность с тех пор, как я, по их убеждению, стала прислушиваться

к их речам.

Опасаясь пробудить во мне оскорбленные чувства и оживить

предубеждения отталкивающим видом мрачного подземелья, где находилось тело лорда

Лейстера, но при этом не осмеливаясь перенести прах нечестивца в свою

часовню, монахини принялись украшать его временную усыпальницу

напыщенно-мрачными принадлежностями похоронного обряда. Ах, то была тщетная

попытка превратить мучительную тоску в печаль! Могут ли полуночные

свечи, траурные завесы и черные страусовые перья дать облегчение взору,

который напрасно ищет единственный желанный ему предмет? Могут ли они