Убийственная осень

Да, это она помнила. Отец ее нес, и хотя нога очень болела и кровь текла, но это было не так страшно, потому что отец рассказывал ей смешные истории и называл себя «лошадь Пржевальского» и так хорошо пахло какими-то цветами. И мама шла рядом.

Овчарка рассердилась. Она посмотрела на отца глазами как у киллера, холодными и прищуренными. Все говорили, что у Овчарки угрожающий взгляд. Они же не могли знать, что Овчарка близорука. Она сказала:

— Про это не помню. Зато я очень хорошо помню Бологое. И еще я помню, как ты уходил. Мать в тебя вцепилась, и я тоже. А ты ушел, и мать еще хотела за тобой в халатике бежать на мороз. Я ее отговаривала. А мне, между прочим, восемь было. Я — ерунда. За себя я тебя прощаю, а вот за мать — никогда не прощу. Вот была бы она здесь, я бы тебя избила сперва как следует, все кости бы тебе переломала, а потом притащила бы к ней и спросила у нее, прощает ли она тебя? Она, конечно, простила бы, потому что она добрая, но ты бы целую минуту с этим миром прощался. Вот это бы мне согрело сердце! Кстати, еще вопросик. Эта тварь, к которой ты ушел тогда, того стоила? Ты все еще живешь с ней? Это она родила тебе детей?

— Нет, мы с ней разошлись через год.

— Понятненько, чего еще и ожидать.

— А с той, которая мне сына родила, я и сейчас. Павлику теперь двенадцать. Хочешь, познакомлю вас?

— На кой черт он мне сдался?

— Все-таки не чужой он тебе человек. Мы все умрем — останетесь только вы, молодые. Родными людьми так не разбрасываются.

— У меня один только родной человек — моя мать, понял? Стало быть, перебесился, с женой и сыном живешь. Сын, конечно, дело другое, на него и деньги потратить не жалко.

— Развожусь я скоро опять.

— Да ну? Никогда не перебесишься, что ли? Странный ты какой-то. У тебя сколько жен было?

— Три.

— А ты никогда не задумывался, что дело тут не в женщинах, а в тебе? В том, что ты урод моральный по жизни. Ты вот мне скажи, кого и чего ты ищешь? Скажи, может, я пойму.

— Не везло нам с братом всю жизнь с бабами. Он хлебнул больше моего, конечно.

— Это бабам с вами не везло. А что приключилось с братом? Я его даже немного помню — у него еще ранняя такая седина была. Помню, еще мама говорила, что брат твой спятил от какой-то большой любви.

— Жена его ему всю жизнь под откос пустила.

— Если твой брат похож на тебя, то укажи мне ту женщину, я ей руку пожму.

— Да ты ее знаешь.

— Я ее никогда в глаза не видела.

— Это Шура Каретная. Правда, тогда ее по-другому звали, это ведь она сама себе новое имя придумала. Представляешь, я на нее на катере наткнулся, когда мы сюда плыли. Вот странно — и ее встретил, и тебя. Они тогда — и брат и она — в НИИ одном работали. Волосы у нее белые были до пояса, красотка.

— Она его женой была?! Это она была той большой любовью? А почему они разошлись?

— Да какая из нее жена! Она и родить не могла, уж не знаю почему. Ходила по врачам, но так ничего и не вышло. Она сама не знала, чего ей было надо. Но брата, правда, любила.

— Это ты ему льстишь. Бедная Шура, целый год с таким же уродом, как ты.

— Брат был во всем меня лучше.

— Охотно верю, тем более что это нетрудно. Кого угодно возьми — и тот будет тебя лучше. Что дальше было? Он ее тоже кинул из-за юбки?

— Это она его кинула. Она иногда пыталась быть как все — даже готовить научилась, квартиру снимали, она ее в порядке содержала.

— Бедная Шура, мне ее все жальче и жальче. Что дальше?

— Еще та была баба — брату на день рождения подарила календарь, где она на двенадцати страницах в разных позах голая — ей знакомый фотограф сделал. Он и отхлестал ее по щекам. И знаешь, что она сделала? Когда он заснул, чуть ему бритвой горло не перерезала! Хорошо, вовремя проснулся… В постели, рассказывал, неплоха была. Я сперва думал, может, потому он на ней и женился…

— Понятно мне теперь, почему люди женятся. Чтоб бесплатно трахаться. Жаль, не ты с ней связался и что это не тебя она прирезать пыталась. Позвала б меня. Скооперировались бы, может, что-нибудь и получилось. Что дальше было?

— Она хоть и стерва была, но честная, врать не умела. Однажды собрала вещи и сказала: «Я врать не могу. Врать — себя не уважать. Я ухожу к женщине. Я не думала, что такое между женщинами быть может, но, оказывается, может. Меня прости. Но притворяться все время — душу свою убивать». Брату это как по роже. К мужику бы еще ладно. Но к бабе! Он разорался, ее за руку схватил. Тут она ножик как выхватит. У него перед носом взмахнула и говорит: «Еще раз меня тронешь — убью». И ушла. Я ее больше ни разу и не видел, только по телику. А с этой бабой она, я слышал, целых девять лет прожила, пока та не умерла отчего-то. Зато брату одному житья не стало. Взял да и запил недели на две. Из НИИ, конечно, поперли. Пришел я к нему как-то месяцев через пять после того, как она ушла. Гляжу — он всю свою обстановку почти уволок и пропил. Грязь от пирушек, на кухне горы дерьма чьего-то. Я его вразумить попытался — надавал ему оплеух. «Как можно так из-за бабы!» — кричу.

— Да, тебе уж точно не понять, — съязвила Овчарка.