Убийство Джанни Версаче

«Среднестатистический Джо с улицы даже не знал о Джанни Версаче как о кутюрье, — говорит Луис Каналес. — Сила Версаче была в умении прокручивать деньги через саморекламу: на постоянное гарантированное появление на первых полосах и в редакционных статьях он тратил огромные суммы, но и преумножал их в итоге раз за разом за счет того, что с ним рядом всегда были Элтон Джон или Стинг. Причем, раскручиваясь за их счет, Версаче и к самим стареющим звездам приковывал внимание прессы, которого они без него не привлекли бы. В свою очередь [они] помогают открывать новые рынки сбыта для его одежды. В Латинской Америке и на Дальнем Востоке полно только что нажитых шальных денег. В Арабских Эмиратах его шмотье, само собой, обожают. Как и в любой корпорации в мире моды, львиную долю прибылей он зарабатывает на парфюмерии и бытовых аксессуарах. Версаче нуждался в паблисити, чтобы людям было не жаль денег на солнечные очки с его лейблом». Не склонный упускать ни единой возможности, Версаче выпустил шелковые рубашки по 1200 долларов за штуку и футболки по 200 долларов за штуку с авторскими картинками «Майами». Тяга к приобретательству у него, похоже, была столь же ненасытной, как и тяга к саморекламе. Деньгами он разбрасывался, как турецкий паша, и иногда, похоже, даже зарывался. На момент убийства итальянские власти расследовали обстоятельства приобретения Версаче ряда предметов в его бесценную коллекцию этрусского искусства и античных статуй; в случае подтверждения их принадлежности к археологическому и/или культурному наследию Италии, заявляли представители властей, они подлежат изъятию в музейную собственность.

Недолгий, но сногсшибательный успех Версаче был обусловлен во многом его стремлением опрокинуть устоявшиеся понятия о высоком статусе и хорошем вкусе. «Он [Версаче], по сути, возвел вульгарность в ранг закона, — писала модный критик Холли Брубах. — Все эти попугайские цвета и барочные принты, все эти псевдоантичные мотивы — всё это дурно пахло „новыми деньгами“, а ему нравилось в них купаться, гордо реять на их мутной волне, швырять их пачками в лицо каждому, кто выскажет хотя бы тень недоумения или недостатка уважения. До Версаче нувориши уповали на то, что со временем освоятся и уподобятся старым денежным мешкам; он это тенденцию переломил и обернул вспять».

* * *

Человека, столь горячечно озабоченного идеей собственного возвышения, каковым являлся Эндрю Кьюненен, подобная атмосфера не могла не взбесить. И сказочная пошлость здешних вечеринок не могла не оскорблять его возвышенного, как у любого нарцисса, чувства прекрасного. Вульгарный материализм Версаче всё опошлял.

Ну и главное, оба были южными итальянцами по крови: Версаче — калабрийцем, Эндрю — наполовину сицилийцем. Оба были к тому же и уроженцами южных портовых городов, воспитанными в глубоко религиозной римско-католической атмосфере. Оба начинали самостоятельную жизнь с нуля, хотя у Версаче не было даже такого задела, как привилегированная Епископская школа в качестве альма-матер. И однако же вот он, Версаче, в окружении семьи, которой гордится и от которой ему нет и не было нужды скрывать свою нетрадиционную сексуальную ориентацию; вот любящий многолетний партнер всегда при нем; вот богатства всего мира у его ног, включая роскошные дворцы с панорамными видами из окон, которые по первому зову можно наполнить сонмами ангелоподобных мальчиков. За исключением мальчиков, о которых Эндрю в отрочестве не помышлял, жизнь Версаче была, по сути, воплощением мечтательного определения понятия «успех», сформулированного тринадцатилетним Кьюнененом в анкете-заявлении о приеме в Епископскую. Версаче, казалось, с непринужденной легкостью набрел на клад с золотыми слитками, отыскать который так долго и тщетно надеялся отец Эндрю.

Вынужденно затаиваясь в гостиничном номере-клоповнике, питаясь там всухомятку и отваживаясь появляться на улице лишь с наступлением темноты, Эндрю имел массу времени для размышления и разжигания в себе ярости. Отслеживая в СМИ передвижения Версаче по городу и читая о его пышной жизни на Южном берегу, Эндрю всё больше понимал, что нет ничего невозможного в том, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте и приблизиться к Версаче на расстояние вытянутой руки. В статье об образе жизни Версаче на вилле Casa Casuarina, опубликованной в Vanity Fair, один из подзаголовков гласил: «Стиль жизни Версаче — умопомрачительная квинтэссенция этики потребления. Подтекст — абсолютная свобода». А Эндрю был загнан в угол и обложен флажками.

На дне