Убийство городов

– Она не мне. Она Богородице руки целует.

Обе женщины, держась одна за другую, ушли со двора. Ходила хромая курица и клевала невидимые крошки. Грелась на солнце вислоухая собака, подставляя теплу раненый бок.

Ромашка говорил:

– Тут земли целебные. Тут в травах сила. Тут от земли сила идет. Эти места Богородица босиком исходила. Война кончится, я здесь санаторий открою. Буду людей лечить. И наших ополченцев, которые раненные. И укров, которых мы покалечили. Тут мы будем мириться.

Рябинин покинул хату целителя и пошел на край села, принимать пост.

С тех пор как он перешел в батальон «Аврора» и занял позицию у Петровки, здесь не было серьезных боев. Редкие перестрелки. Тревожащий огонь артиллерии. Попытки малых групп диверсантов просочиться в тыл ополченцев. Главные бои шли у соседей. Там украинцы рвались к стратегическому шоссе. Атаковали танками, бомбили самолетами.

Ноющий дребезжащий звон донесся с неба. Зловещий смычок теребил металлическую струну. Рябинин тоскливо прислушивался, вспоминая растерзанную взрывом землю, перевернутую самоходку, каталонца Аурелио, воздевшего руку в предсмертном приветствии, обрубки ног, красные, как горящие головни. Отыскал в небе серую стрелку штурмовика, который в вираже сверкнул на солнце. Ждал, когда издалека над полем прокатятся глухие разрывы.

– Мой батька в Днепропетровске на аэродроме служил диспетчером. – Молодой ополченец Завитуха из-под ладони смотрел в небо, стараясь разглядеть самолет. – Как началась мясорубка, он подал рапорт. «Не желаю участвовать в карательных операциях против народа». Его прессовали, довели до инфаркта. Лежит, болеет. Повидать бы его, смотаться в Днепропетровск. – Его серые глаза тоскливо смотрели на голубые холмы, за которыми ждал его больной и любимый отец.

– Ты поезжай к отцу, Завитуха, – хохотнул Жила. – Тебя через час отловят и за яйца повесят. Отцу напоказ. Они всех нас давно вычислили, и для каждого пуля готова. Если тикать отсюда, только в Россию. Сибирь всех спрячет.

По улице, пыля, прогремел грузовичок, остановился у опорного пункта. Из кузова соскочили два ополченца в черных комбинезонах и «балаклавах». Осторожно достали две длинные трубы и повесили их на ремнях на плечи.

– Где комбат? – спросил один, мерцая из прорезей «балаклавы» черными глазами.

Курок шел им навстречу. Поздоровались, отошли в сторону. Курок что-то им объяснял, указывая на поле, на редкую лесную посадку, на пустое знойное небо. Неся на плечах трубы, двое в «балаклавах» двинулись краем села, таясь в садах, туда, где начиналась чахлая лесопосадка. Грузовичок с водителем остался у опорного пункта.

– Ловцы самолетов, – сказал Жила. – Из этих херовин долбят по самолетам. Если бы у нас были такие, я бы наколотил, как ворон. А то что с этой пукалкой сделаешь? – Он презрительно перебросил из руки в руку поношенный автомат. Татуировка на голом плече заиграла голубыми драконами.

Рябинин сидел в прозрачной тени пирамидального тополя, глядя на стреляные автоматные гильзы, втоптанные в сухую землю. Летели над полем стеклянные миражи. Далекие холмы, казалось, плыли в слюдяном воздухе, как волшебные острова. Он вдруг подумал о женщине в васильковом платье, той, что вчера вышла из разрушенных хат, поломанных садов на звук аккордеона. Стояла, пьяно внимая сладостному пению Артиста. Ее шелковое платье было прозрачно на солнце. В нем светилось стройное тело. Ее голая рука была золотистой от загара. Зеленые глаза щурились, дрожали, смеялись, когда Рябинин шагнул к ней, приглашая на танец. Она была где-то рядом, среди проломанных стен и просевших крыш. А его московская подруга, которой он признался в любви, была страшно далеко. Отделена не только пространством – этим изрезанным танками полем, Саур Могилой, перевернутой гаубицей, сгоревшими у обочин боевыми машинами пехоты. Но и разорванным временем, которое совершило вдруг грозный вираж, чудовищный завиток. Подхватило его и понесло в другую небывалую жизнь. В непредсказанную судьбу, удаляя навсегда от московских компаний, литературных кружков, легкомысленных увлечений. Тот грозный и страшный опыт, который он приобрел, еще не был усвоен. Еще громоздился в нем, как те монументы с оторванными носами, выбитыми глазами, изуродованными телами. И хотелось, чтобы к этому чудовищному нагромождению прикоснулась волшебная сила, умерила боль, укротила ярость, смирила ненависть. Прикоснулась та загорелая женская рука, к которой он тянулся под сладкую музыку танго. И был остановлен истошным криком: «Танки!»