Убийство Кирова: Новое расследование

Но если он знал о существовании этого блока, тогда мы вынуждены сделать вывод, что Лено намеренно скрыл это от своих читателей. Существование блока; открытие Гетти, что архив Троцкого подвергался чистке; открытия Бруэ различных случаев лжи, которые допускали Троцкий и Седов в печати и в слушаниях комиссии Дьюи об их контактах с подпольной оппозицией в СССР, — все это образует веские доказательства против гипотезы Лено, что Николаев был «убийцей-одиночкой», не связанным ни с одной организованной террористической оппозиционной группой в Ленинграде.

Глава 8. Первое признание Николаева

Лено воспроизводит первый допрос Николаева, датируемый 1 декабря 1934 г. (Л 256–259). Этот документ представляет собой главное доказательство теории «убийцы-одиночки» и единственное доказательство этой теории, которое было опубликовано. Оно жизненно важно для дела Лено. Несколько дней спустя после этого признания Николаев опроверг его и впоследствии твердо стоял на том, что его поступок — часть заговора.

Можно было бы ожидать, что Лено тщательно рассмотрит это признание Николаева. Но он этого не делает. Легко сделать предположение, которое объяснит этот недочет со стороны Лено. Анализ протокола первого признания Николаева показывает, что мы не можем признать этот документ, такой важный для тезиса Лено, подлинным.

Лено использует и цитирует труд Кирилиной. Однако он не информирует своих читателей о том, что Кирилина тоже воспроизводит протокол (на русском языке) первого признания Николаева — и этот протокол значительно отличается от протокола Лено. Мы рассмотрим здесь эти различия.

Петухов и Хомчик

Однако сначала мы должны рассмотреть примечание в статье от 1990 г. Председателя Военной Коллегии Верховного Суда СССР и его помощника. В этой статье, цитируемой и Кирилиной, и Лено, мы читаем следующее:

На первом допросе 1 декабря Николаев не дал никаких показаний по существу, работниками Ленинградского УНКВД были заполнены лишь анкетные данные.

В последующем он отказывался подписывать протоколы, а в одном случае даже пытался порвать протокол.

Присутствовавший 1 и 2 декабря на этих допросах бывший сотрудник УНКВД Исаков в объяснении от 15 марта 1961 г. сообщил, что Николаев находился «в состоянии какой-то прострации», выглядел «каким-то совершенно потусторонним человеком… Это был не мыслящий человек, а мешок с костями и мышцами, без всякого разума… Николаев очень долго вообще отказывался что-нибудь отвечать. По-моему, он тогда ничего не соображал… Он лишь плакал… По его словам, он достаточно натерпелся жизненных неприятностей от отсутствия к нему внимания со стороны горкома партии и лично С. М. Кирова. Николаев… вел себя как человек, находящийся в состоянии сильной депрессии, или аффекта. Он буквально каждые пять минут впадал в истерику, а вслед за этим наступало какое-то отупение, и он молча сидел, глядя куда-то в одну точку»[56].

Мы должны допустить, что Петухов и Хомчик имели допуск ко всем первоисточникам, включая допросы Николаева. Здесь они недвусмысленно заявляют, что Николаев не сказал ничего вразумительного на первом допросе 1 декабря 1934 г.

Кирилина также цитирует свидетельские показания бывшего сотрудника НКВД Фомина (К 250), которые Лено приводит следующим образом:

Заместитель начальника Управления Федор Тимофеевич Фомин впоследствии так описывал поведение Николаева в первые часы после ареста: «Убийца долгое время после приведения в сознание кричал, забалтывался и только к утру стал говорить и кричать: "Мой выстрел раздался на весь мир"» (Л 173).

Кирилина нашла свидетельские показания в отчете Петра Поспелова хрущевской эпохи, который продолжил немного дальше цитату Фомина: