Убийство на Аппиевой дороге

— Видишь ли, кто кого поджидал в засаде, кто кого собирался убить — всё это вопросы отвлечённые, формальные. Словесность, так сказать. Мой молодой друг Марк Брут вообще говорит, что я должен исходить из того, что Милон убил Клодия преднамеренно, обдуманно и сознательно; и строить свою защиту на том основании, что Милон действовал с целью спасти республику. Но что сойдёт для Брута, не сойдёт для меня. Так недолго и напомнить судьям о том, как я сам управился заговорщиками Катилины. Милон ни в коем случае не должен пострадать из-за того, что я сам вынужден был действовать жёстко в своё консульство. Так что линия защиты мне ясна. С другой стороны, я мог бы упирать на то, что формально ни Милон, ни кто-либо из его людей не может считаться виновным в смерти Клодия. Уверен, что проведённое тобою расследование полностью это подтверждает.

— Ты это о чём?

— Ну же, Гордиан, не начинай скромничать; у нас нет на это времени. В любом случае, чтобы доказать полнейшую невиновность Милона, надо представить суду более убедительный мотив его действий. Так что аргументация Брута не годится: она не согласуется с моим утверждением, что Милон защищал свою жизнь. Нет; я буду настаивать на том, что была засада…

— Повторяю ещё раз: никакой засады не было. Никто ни на кого засаду не устраивал.

— Допустим; но как ты можешь с уверенностью это утверждать?

— Потому что я был там. Видел, где всё случилось. И разговаривал со свидетелями — с людьми, которые всё видели своими глазами.

— Ах, да — ты был, ты видел, ты разговаривал — но судьи-то услышат не это. Их мнение сформируется исключительно под влиянием моей защитительной речи.

— Но они же уже выслушали свидетелей.

— Да, к сожалению. Ух уж эти реформы Помпея! При нормальном положении дел сперва адвокат и обвинитель произносят свои речи, так что у судей создаётся определённое мнение задолго до того, как первый из свидетелей успеет произнести хоть слово. Ну да ничего. Неужели ты думаешь, что после моей трёхчасовой речи, полной убедительнейших доказательств невиновности Милона, хоть один из судей вспомнит об этой шлюхе под личиной жрицы, или об её напыщенном брате, или об этой вульгарной бабе из придорожной харчевни? Смею предположить, что судьи о них начисто забудут. — Вероятно, моё лицо выдало мою растерянность, потому что Цицерон улыбнулся. — Вижу, ты не понимаешь. Или думаешь, ни одна речь не может так повлиять на судей. Поверь, это моя лучшая речь. Ты даже не представляешь, сколько труда я в неё вложил.

— Сколько изворотливости, ты хотел сказать.

— Гордиан! — Цицерон покачал головой; не с раздражением — для этого он был в слишком хорошем расположении духа — но удручённо. — Хорошо, будь по-твоему. Изворотливость, хитрость, коварство, — называй, как хочешь. Откуда только в тебе это упрямство, это желание во что бы то ни стало добраться до голой правды? Если бы правда сам по себе могла бы посылать войска в битву, поколебать судей, повлиять на толпу и каждого человека в отдельности, разве стал бы я использовать иное оружие? Нет, одной правды не достаточно; а порой она просто гибельна. Затем-то и нужно красноречие. Красота слов, заключённая в них сила! Благодарение богам, даровавшим нам искусство красноречия; и благодарение богам за то, что находятся люди, у которых достаёт ума и мудрости, чтобы чуточку видоизменить правду во имя спасения республики от гибели. Главное не в том, чтобы выяснить, кто кого убил на Аппиевой дороге. Главное, жизненно важное для всех нас — это чтобы к исходу завтрашнего дня Милон был признан невиновным. Если же правда мешает этому — долой правду. Она не нужна и вредна. Как ты не понимаешь, Гордиан? Это же совершенно очевидно.

Я почувствовал, что с меня довольно.

— А то, что меня надо было схватить и засадить в яму, тоже «совершенно очевидно»?

У Цицерона сделалось непроницаемое лицо.

— О чём ты, Гордиан?

— Пока я сидел в той вонючей яме, кто-то послал моей жене записку, советуя ей не волноваться и обещая, что со временем я вернусь домой. Записка была без подписи. А сегодня я перечитывал одну старую книгу из своей домашней библиотеки, и мне бросилось в глаза, что дарственная надпись на ней сделана точно таким же почерком, что и в записке. Ту книгу подарил мне ты, и надпись тоже сделал ты; я сам видел. Получается, что и записку моей жене написал тоже ты. Или же я ошибаюсь?

Заложив руки за спину, Цицерон прошёлся по кабинету, затем бросил быстрый взгляд на Тирона, который следил за ним, напряжённо сдвинув брови.

— Ты не ошибаешься. Это я написал записку твоей жене.

— Значит, ты знал? С самого начала? Может, это вообще была твоя идея?

Цицерон скривился, как человек, вынужденный вступить во что-то вязкое и дурно пахнущее.

— Когда ты отправился в Бовиллы, Милон вбил себе в голову, что ты становишься опасен. Кто, мол, знает, на кого ты работаешь и что там откопаешь. День за днём только это и твердил. Я пытался отговорить его, но Милон человек упёртый. Наконец он решил, что тебя необходимо устранить…

— Убить, ты хочешь сказать?