Убийство на кафедре литературы

— Да, меня это впечатлило, — сказал Михаэль, — его лицо выражало скорее страх, чем удивление, как будто он не ожидал, что случится на этом семинаре…

— Ладно, — нетерпеливо сказал Шорер, — надо выяснить, занимался ли Тирош баллонами. — Он открыл дверцу машины, вышел, нагнулся к окну и с улыбкой сказал: — Мы в жизни делали и более сложные вещи. Спокойной ночи!

И постучал по пыльной крыше машины.

В час ночи Михаэль Охайон затормозил на стоянке у своего дома и медленно вышел из машины. В его сознании все еще звучали обрывки беседы. Он вспомнил книгу Анатолия Фарбера в серой обложке, которая лежала у его кровати, и задался вопросом: что же заставило Идо Додая поставить под удар свою научную карьеру, когда он решил подвергнуть критике политические стихи Тироша? Вспомнил он и семинар.

Михаэль закрыл машину. Ему предстояло на несколько часов погрузиться в мир поэзии.

Снаружи не было видно, есть ли свет в квартире. На улицу выходило только окно кухни, остальные окна дома, стоящего на гребне горы, смотрели на пересохшее русло. Так же, впрочем, как и в других домах во многих районах Иерусалима, особенность его квартиры заключалась в том, что к ней нужно было спуститься на один этаж. Утром квартиру заливал яркий свет.

Это была его третья квартира со времени развода. Он жил здесь уже четыре года и старался относиться к ней как к постоянному жилью. Разведясь с Нирой, он понял, что, возможно, у него больше никогда не будет своего дома, и с тех пор старался к каждому своему жилью относиться как к постоянному. У меня нет вазонов, вдруг подумал он, увидев в парадном кактус, за которым ухаживал кто-то из домкома. Квартира его содержалась в порядке, что-то всегда было в холодильнике. Мебель, которую он постепенно покупал, делала квартиру уютной и для Юваля.

В ней были три небольшие комнаты, балкон, выходящий на зеленый газон. В гостиной стояли коричневый диван и два старых кресла, которые он приобрел по случаю, — они не подходили по цвету к дивану и были слишком громоздкими для маленькой комнаты. Однако он находил их удобными и надеялся, что когда-нибудь сможет поменять обивку.

Возле голубого кресла стоял торшер, на полу лежал большой ковер, который он получил от матери после развода. На тумбе в углу стояли стереосистема и телевизор, на этажерке у кресла — книги, которые он особенно любил: все произведения Джона Ле Карре — на иврите и на английском, «Избранные стихи» Натана Альтермана, «Разные стихи» Натана Заха, «Стихи на каждый день» Авидана, «Стихи для сыновей» Тироша, «Мадам Бовари» Флобера на французском, два тома Флоренского о царской России, рассказы Чехова и повести Гоголя, отдельные тома «Человеческой комедии» Бальзака на французском, «Шум и ярость» Фолкнера; номера журнала «Зманим»[14], в одном из которых была опубликована его статья о гильдиях в эпоху Ренессанса. Под телефоном лежали счета за воду и электричество.

В голубом кресле, с поджатыми под себя ногами сидела Майя, ее коленки выглядывали из-под светлой хлопковой юбки. В комнате горел лишь торшер, и в его свете поблескивали ее рыжеватые с проседью волосы. Она глянула на Михаэля и ничего не сказала.

По установившейся в комнате тишине — она даже радио не включила — Михаэль понял: случилось что-то серьезное.

Ее тело полностью расслаблялось лишь во сне. В остальное время она была чрезвычайно активна. Она выстукивала пальцами ритм музыки — музыку она слушала постоянно — и когда готовила еду, и даже если забегала на минутку. Обычно она говорила не умолкая, при этом что-то стряпала, и слушала музыку одновременно. Когда она ждала его здесь, в квартире, он заставал ее либо на кухне, либо на диване, погруженной в книгу — брови насуплены, руки беспрерывно теребят покрывало. Порой, когда она уставала, то устраивалась в голубом кресле, глядя в телевизор, с книгой на коленях. Никогда он не видел ее в такой позе, как сейчас — в кресле, с поджатыми под себя ногами, глядящей в окно. Такое выражение лица он видел у нее лишь несколько раз за все годы знакомства с ней, оно появлялось и исчезало, она предпочитала ничего не объяснять. Теперь она словно застыла. Отчаяние и одновременно отрешенность читались в ее лице, как у человека, настигнутого несчастьем, которое он не может предотвратить. Это заставило его промолчать.

Он уселся в другое кресло, с цветной обивкой, положил ключи на журнальный столик. Приблизиться к ней он не решился. Зажег сигарету. Семь лет они были вместе, и все же бывали минуты, когда он не решался подойти к ней. Михаэль ждал. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он спросил: что случилось? Только услышав холодок в ее голосе и увидев, как дрожат ее руки, он понял, насколько испуган.

Майя глядела на него потухшим взором, беззвучно шевелила губами, прежде чем ей удалось дрожащим голосом выговорить, что они должны на некоторое время расстаться.

Такое она предлагала впервые. Раньше он всегда был инициатором расставания — не мог вынести ее двойной жизни, того, что часы, проведенные ими вместе, были ворованными.