Убийство на скорую руку

Преподобный Дэвид Прайс-Джонс, привыкший разбираться с критиками на встречах с общественностью, не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к упрекам и увещеваниям в этой подвыпившей компании, где царила совсем другая атмосфера. Трезвенник-мусульманин воздержался как от замечаний, так и от спиртных напитков, чем, безусловно, выказал свое достоинство. Фактически в его лице исламская культура одержала тихую победу; он настолько больше напоминал джентльмена, чем коммерсанты, что его аристократическая отстраненность начала вызывать глухое возмущение, а когда Прайс-Джонс перешел на личности, напряжение стало почти физически ощутимым.

– Я спрашиваю вас, друзья мои, – произнес Прайс-Джонс с широким жестом публичного оратора, – почему наш восточный друг, которого вы видите здесь, подает нам пример истинно христианского смирения и самообладания? Почему он являет собой образец подлинного христианства, настоящей утонченности и джентльменского поведения посреди всех ссор и буйств в таких злачных местах? Потому что, какими бы ни были наши доктринальные различия, на его родной почве никогда не возрастал нечестивый росток хмеля или виноградной лозы, проклятый…

В этот решающий момент в зале появился краснолицый и седовласый Джон Рэггли, буревестник сотен бурных споров и завсегдатай трактирных склок. В старомодном цилиндре, сдвинутом на затылок, и размахивая тростью, словно дубинкой, он ворвался в салун как победоносная армия.

Джон Рэггли считался местным чудаком. Он был из тех людей, которые пишут письма в газеты, где их не печатают. Впоследствии эти письма появляются в виде гневных памфлетов со множеством опечаток, изданных за собственный счет и заканчивающих свой путь в сотнях мусорных ведер. Он ссорился с консерваторами и радикалами, ненавидел евреев и не доверял практически ничему, что продается в магазинах и даже в трактирах. Но за его выходками стояли факты: он знал все закоулки и любопытные подробности в жизни графства и к тому же отличался изрядной наблюдательностью. Даже управляющий по фамилии Уиллс испытывал определенное уважение к мистеру Рэггли, справедливо полагая, что пожилым джентльменам можно простить их причуды. Конечно, это не имело ничего общего с подобострастным почтением перед громогласным Джуксом, который был очень выгодным клиентом, но по крайней мере управляющий старался избегать ссор со старым ворчуном, отчасти из страха перед его острым языком.

– Вам как обычно, сэр, – произнес Уиллс, с широкой улыбкой наклонившись над стойкой.

– Это единственный достойный напиток, который у вас пока еще остается, – фыркнул Рэггли и резким движением снял свою старомодную шляпу. – Проклятье, мне иногда кажется, что единственная английская вещь, оставшаяся в Англии, – это шерри-бренди. Вишневая наливка действительно имеет вкус вишни. Можете ли вы найти мне пиво, которое имеет вкус хмеля, или сидр, имеющий вкус яблок, или любое вино, дающее хотя бы слабый намек на то, что оно изготовлено из винограда? Во всех наших трактирах занимаются дьявольским надувательством, которое в любой другой стране привело бы к революции. Могу вас заверить, мне кое-что известно об этом. Подождите, когда это появится в печати, и люди узнают правду. Если бы я мог сделать так, чтобы людей перестали травить всяким пойлом…

Тут преподобный Дэвид Прайс-Джонс снова выказал определенную бестактность, хотя считал благоразумие одной из своих главных добродетелей. Он попытался установить союзные отношения с мистером Рэггли, но пренебрег тонким различием между идеей о плохой выпивке и представлением о том, что любая выпивка – это плохо. Он снова попытался привлечь к спору своего молчаливого и степенного восточного друга в качестве утонченного иностранца, который стоит выше грубых английских нравов. Он даже неосторожно повернул разговор в сторону широких теологических взглядов и упомянул имя Мохаммеда, что привело к настоящему взрыву.

– Пусть Господь проклянет вашу душу! – взревел Рэггли, не отличавшийся широтой религиозных взглядов. – Вы хотите сказать, что англичанин не может пить английское пиво, потому что вино было запрещено в проклятой пустыне каким-то грязным старым пустозвоном, которого звали Магометом?