Убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— Да к полумиллиону приближается без скольки-то тысяч, — сказал веско Никита Иваныч и свысока, пыхнув трубкой, поглядел на Глюка – будто то были собственные его, Зотикова, деньги. — Да и имение на несколько сот тысяч тянет; так что богач будет наш Николенька… — и тут же снова вспомнил о несчастье, и расплакался, совсем уж по-стариковски, рюмсая носом и не утираясь даже и рукавом, и трубку свою отложил.

Феликс Францевич хотел еще спросить, кому теперь должны достаться эти немалые деньги – жене ли, дочерям, или, может быть, Софье Матвеевне, но не стал, дал Зотикову поплакать.

— Да, а Новиков – это ее, Елизаветы Александровны, ярмарочное приобретение, — сказал Никита Иваныч, еще хлюпая носом, но уже без рыданий. — Два года по смерти Гришки она из дому почти что и не выходила, всё непричесанная, неумытая сидела в своих комнатах – скорбела. А потом вдруг очнулась, развернулась, поехала в Екатеринослав, нарядов себе назаказывала – и в Нижний, на ярмарку. Хватит, говорит, мне киснуть, я еще молодая, я еще жить хочу! И вернулась вот с этим Новиковым, а у Новикова с собой один только чемоданчик с двумя рубашками и парою сапог. Кто он, что он – никто и не знал вовсе. Месяц пожил, потом – опять же вдруг – она сообщает: мы с Алексеем Алексеевичем повенчались, так что он теперь ваш барин! Ну, Софья Матвеевна только и плюнула: какой, говорит, он барин, барином Николенька будет, когда вырастет, и ты, говорит, не барыня; замуж пошла – твое право, а командовать тебе тут некем и не по чину. Я не мешаюсь, дом тебе вести по твоему разумению позволяю, и прислуге твоей из сиротских денег плачу – ладно, пусть их. Но ты сама-то живи, не гоним, а супругу твоему свежевыпеченному здесь жить не положено, так что пусть он собирает свои вещички и скатертью дорога. В уезде может недорого квартирку снять, а ты к нему в гости будешь ездить… Конечно, у Елизаветы Александровны истерика случилась, Николенька – дитя несмышленое – бабушку просил сменить гнев на милость, побушевала Софья Матвеевна, да и приутихла, и Новиков в Полоках остался. Но смирный он был, невредный, только уж очень богомольный, и все книжки читал душеспасительные, и беседы о божественном вел, посты, праздники блюл усердно, ну и допостился так, что тихенько скончался, и по неизвестной причине. Но прежде сына своего, Алешу, выписал из пансиона, здесь, говорит, Николенька, мальчик почти его годов, и им вдвоем веселее будет учиться и вообще… подрастать. Софья Матвеевна не противилась: не обеднеем, говорит. Ну, мальчик оказался тихий, но не такой богомольный, как его отец, и с Николенькой они подружились, оба сиротки. А теперь вот… — и Никита Иванович снова расплакался.

Очень стало Феликсу Францевичу от этих слез неуютно: у человека горе, а он с расспросами своими, свежую рану бередит; и чуть было не ушел Феликс Францевич восвояси, даже рот уже открыл, чтобы откланяться, как в дверь номера постучали, тихо постучали, можно даже сказать, поскреблись.

Зотиков за слезами своими и не услышал.

— Стучат, — сказал Глюк, — может, открыть?

— Уж будьте любезны, — всхлипывая и сморкаясь в огромный платок, ответил Никита Иваныч, — а то я что-то…

За дверью стояла Роза, бонна младших девочек.

При виде Феликса Францевича она смутилась: опустила глаза и залилась румянцем, причем не только щеки, но и лоб, и шейка, и мочки ее маленьких ушек, только и видные из-под чепца, стали малиновыми, как плюшевая портьера на двери в шестнадцатый номер.

— Entschuldigen Sie,** — прошептала она, — Ich habe mich geirrt…***— и, присев в книксене, развернулась, чтобы уйти.

— Никита Иванович, — позвал Глюк, — тут фрейлейн Роза к вам.

Услышав свое имя, или, может быть, имя Зотикова, Роза остановилась и обернулась.

—————————————————-

*гричкосеями (т. е. сеятелями гречихи) называли вольных (не крепостных) крестьян, хозяйничавших на собственной или арендованной земле.

**извините (нем.)

***я ошиблась (нем.)

Разговор 8

— Das Mädchen, sie ist sehr krank,* — тихо, почти что шепотом сказала Роза, и взглянула на Никиту Ивановича своими синими перепуганными глазами. — Ich weiß, dass mir nicht, zu machen…**

— Ах, ты господи, воля твоя, — охнул Никита Иванович, — как же мы с тобой общаться-то будем? Господин Глюк, не поможете ли? Я ведь в немецком ни копыта, ни холки, только и знаю, что нихт ферштейн!

Феликс Францевич потрогал свои тоненькие усики.

— Да я, если честно, недалеко от вас ушел, Никита Иванович…

Роза перевела свой взгляд, синий и испуганный, на Глюка.

— Das Mädchen, Pollhen, sie so hustet, das Herz wird zerrissen!***

— Господин Глюк, — взмолился Никита Иванович, — вы ж вроде бы из немцев будете! Прежде-то Матильда нам все переводила, или Софья Матвеевна…

— В гимназии по немецкому я из "неудов" не вылезал… А от немца-предка мне осталась только фамилия, — Глюк пожал плечами, задумался. — "Девочка Польхен", Полли то есть, это я понял, и слово "сердце".

Тут Зотиков схватился уже за свое собственное сердце:

— Ой, неужто с Полюшкой что? Что за напасть на семейство, господи, воля твоя!