Убийство по-китайски

До вечера я слонялся по городу почти без всякой цели. Пишу «почти», потому как подсознательно, скорее всего, цель я себе все-таки ставил, не зря же крутил круги у дома Трушниковых: возле монастыря, в общественном сквере, даже обедать сел в том самом кафе-ресторане, где так, казалось, давно пересекся в первый раз с Дмитрием Васильевичем. Вообще, если вы решили, что я был влюблен в Ольгу Михайловну, то вы не правы. Конечно, тогда я не мог точно понять себя, но сейчас, прожив жизнь, ясно вижу, что то была не любовь и не влюбленность, но чувство совершенно иное. Точнее всего можно сказать, что эта женщина одновременно восхищала и интриговала меня до чрезвычайности. Восхищала прежде всего своей красотой. Здесь, если уж я стал разбирать такую тонкую материю, надо сказать, что и в чертах лица – вполне классических – крылась и некая загадка. То ли необычный излом бровей, то ли форма глаз тому причиной, но, если Ольга Михайловна глядела на вас прямо и долго, начинало казаться, что она ищет ответа на какой-то мучительный вопрос. Хочет определить в вас какую-то разгадку или опору и при этом заранее уверена в полной своей неудаче. Был в этом какой-то надрыв, который сильно контрастировал с общим впечатлением от ее фигуры – округлой, абсолютно соразмерной, с плавными мягкими движениями. Такое же противоречие видел я и в ее характере и проявлении ее натуры в целом. С одной стороны, и это отмечал и Самулович, была она человеком хорошего образования, с тонким вкусом и ясным умом, в то же время ее почти простонародная вера, весь образ жизни – закрытый, подчиненный тирану – все противоречило и вкусу, и рассудку. Но более всего интриговало то, что и высказать явно было невозможно – чему не было признаков. Дело в том, что естественное притяжение, которое создает каждая красивая женщина, здесь было дополнено чем-то таким в поведении, в самом облике, а может, в каком-то общем личностном воздействии, что заставляло любого держаться на расстоянии. Эти противоречия меня страшно занимали и волновали. Пробуждали желание видеть Ольгу Михайловну, разговаривать с ней и в то же время внушали робость свыше той, что, пожалуй, любой молодой человек испытывает рядом с красивой женщиной.

Итак, я проходил вокруг дома Трушниковых почти весь день. Дважды видел я Александра, один раз Дмитрия. Ольгу же Михайловну не видел ни разу. Впрочем, не могу сказать, что думал я исключительно о ней. Большей частью, как ни странно, размышлял я над нашими с Борисом отношениями, над предложением Выжлова и над всей той кашей, что заварилась, да никак не расхлебается.

Касательно дела, хоть и следил я за Иваном Федоровичем, и видел его арест, а все определенного мнения у меня по нему не сложилось. Хотя… то мое отравление. Стоило мне о нем подумать, как тут же вспоминал я и разговор в конторе, и требование Ивана Федоровича оставить дело. Вроде все сходится, но… Что же касается наших с Борисом отношений, то я решил предложение Выжлова проигнорировать (оно, честно сказать, было мне неприятно, неприятно тем, что Петр Николаевич полагал, будто я могу предать друга). Самуловичу же я решил закатить решительное объяснение. Однако жизнь смешала мои грозные планы.

Когда я вечером вошел в гостиную дяди, Самулович уже был там. Кроме того, за круглым чайным столиком сидели все меценаты нашего столь печально начавшегося предприятия. Позор наш был всем известен, и в таких, доложу вам, деталях, что не приходилось сомневаться – за нами следили самым внимательным образом. Было известно решительно все: и общая неудача, и безумные слухи, пущенные по Чертову концу, и мое позорное опоздание, и даже наша неожиданная встреча с Иваном Федоровичем – все было подвергнуто беспристрастному анализу. Я то мучился от стыда, выслушивая неторопливые рассуждения дяди и Белоноговой или пространные аллегории настоятеля, то клокотал от возмущения, краснел и несколько раз был даже близок к тому, чтобы вспылить – подумайте сами, кто дал право столь беззастенчиво за нами следить и так неделикатно разбирать наши малейшие ошибки! Но в обоих случаях меня останавливал вид Самуловича, который всю экзекуцию принял совершенно спокойно, с выражением крайней заинтересованности на круглом лице, в нужных местах кивал и даже вроде как совершенно искренне улыбался, когда действия и помыслы наши выставлялись в несколько комическом свете. Наконец разбор подошел к концу. Я решил немедленно уйти и придумывал наиболее эффектную фразу, чтобы завершить тягостный вечер. Самулович же, к моему удивлению, повозился в кресле, устраиваясь удобнее, как-то даже радостно потер руки и спросил:

– И что же нам теперь следует предпринять, как вы считаете? Противиться столь глупым сплетням будет нелегко именно в силу абсурдности обвинения.