Убийство по-китайски

– Все, Аркадий. Все можно. А обида – она душу разъедает. Вон посмотри на Ивана Федоровича. Уж и обидчик его в могиле, а он все мечется. И ведь это начало только. Боюсь, как бы дальше он не наворотил дел. Такие вот в Народную волю идут, в бомбисты.

Много раз потом вспоминал я этот наш разговор, хотя в тот день и не показался он мне чем-то важным. Я спешил, какие-то дела, суета. Кинулся чистить костюм, покупать новую сорочку, цветы. К Самуловичу в тот день не поехал. Вечером получил три записки, об одном и том же деле. Первая пришла от дяди, он сообщал, что после поминок по Дмитрию Васильевичу, вечером в шесть, будет вскрытие завещания. Вторая была от Ивана Федоровича, с официальным уже от семьи приглашением на «оглашение последней воли». В третьей записке Борис просил меня «как-нибудь добиться приглашения и приехать на чтение духовной завтра в шесть к Трушниковым». Я подивился такому ажиотажу, и в то же время мне было приятно, что столь разные люди считают важным мое присутствие на столь деликатном мероприятии.

Я лег спать, но долго ворочался. Дурные предчувствия терзали меня, волнение было столь сильным, что я несколько раз вставал и ходил по комнате, пытаясь справиться с нервами. Наконец, тяжелый сон сморил меня.

Утро выдалось солнечным и теплым. Яркие лучи пробивались через ситцевые занавески, ласкали теплые бока самовара. Я тщательно оделся, поместил руку в перевязь. Накинул плед и вышел на улицу. Звонили колокола. На Соборной уже теснились нищие в ожидании богатых похорон. Я нанял ваньку и поехал на Подол к Покровской. Движение было плотное. Весь город был ажитирован до крайности. Мы с трудом пробились по Дворянской, свернули в проулки. Не доезжая до церкви, я соскочил, решив пройтись немного пешком и успокоить нервы. Все подходы к церкви тоже были запружены народом. Я с огромным букетом и рукой на перевязи с трудом прокладывал себе дорогу. К счастью, меня заметил знакомый церковный сторож и помог пройти внутрь. Меня окружила грустная, напоенная ладаном тишина. Людей было много, но разговоров почти не вели. Я встал у окна и оглядел присутствующих, пытаясь найти Александра Васильевича. Впрочем, я понимал, что в церковь он придет вряд ли. Скрыться здесь было совершенно невозможно. Началась служба. Загудели колокола. Народ расступился, от дверей к алтарю пронесли закрытый гроб, установили его на покрытом парчой возвышении. «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится…» – поплыло над головами. Солнечный луч пробивался через витражное стекло окна и падал на лакированную дубовую крышку. Пыль, дым от воскурений кружили в этом многоцветном луче в такт молитвам. Грустно и строго смотрели лики святых со стен. А у меня перед глазами стояла Варвара Тихоновна в том самом тесном, жалком голубом платье, в котором увидел я ее впервые. Горло мое сжалось, я заплакал.

На кладбище было людно. Ближе к могиле стояли соседи, бывшие коллеги по театру, антрепренеры. Чуть сбоку жались офицеры, несколько мужчин в штатском. Были и дамы хорошего общества, и семейные пары. Дальше шла самая разная публика. Тюльпанову в городе действительно любили и жалели. Смерть ее словно стерла все скандалы и сплетни, оставив лишь образ красивой, талантливой и в чем-то очень наивной женщины. Я крутил головой, пытаясь углядеть Трушникова, но увы. Он не появился.

На поминки я уже не поехал, вместо этого зашел в «Орла» и заказал себе обед со спиртным. Там в одиночку и помянул Варвару Тихоновну.

37

– Аркадий, ты что, напился? С ума сошел?

Борис поджидал меня у дома Трушниковых. Увидев, как я неловко вылезаю из экипажа и путаюсь в пледе, он подскочил ко мне, втащил через ворота во двор и прижал к столбу.

– Ты что, не понимаешь, что сейчас, может, самое важное случится? Завещание! Нашел время раскваситься, право слово.

– Оставь меня. Я был на похоронах. Все умерли, Боря, все кончено, и деньги – пыль.

– О… на философию повело. Плохо дело.

– Ох, Борис. Ты – умный человек, но ты не можешь чувствовать, как я… как мы!

– Не могу, конечно, не могу. Ну-ка, понюхай.

Он провел у моего носа склянкой. Из глаз у меня брызнули слезы.

– Вот, а теперь на́, пожуй, – он сунул мне что-то гадкое в рот, – и лицо холодненьким. Вот водичкой умоемся. Да не пихайся. Ты мне нужен активный и трезвый. Вот, вытрись – и вперед!

Самулович потащил меня ко входу. На подъездной дорожке разворачивалась старенькая бричка, только что высадившая седока. Тот самый поверенный, что был мне памятен еще по завещанию старшего Трушникова, поднимался по ступенькам. В руках он сжимал портфель. Мы поспешили за ним. Швейцар распахнул двери и принял верхнюю одежду. Мы прошли наверх.