Убийство в субботу утром

Выражение его лица предостерегло Михаэля от любых попыток продолжить тему, по крайней мере сейчас. Он сделал мысленную пометку выяснить, что именно совершил Линдер, чтобы оказаться в институтском «черном списке». Хотя кое-какие предположения у инспектора имелись. В этом человеке было что-то настолько детское и показное, что трудно было его представить сидящим позади кушетки и молча внимающим пациенту. Но вряд ли причина только в этом. У Хильдесхаймера должны были быть другие, более веские основания.

— Короче говоря, — Линдер повысил голос, — Ева была тренинг-аналитиком, супервизором и всем, чем только можно, и спрос на нее был настолько велик, что находились кандидаты, которые отказывались вести собственных пациентов до тех пор, пока не пройдут у нее супервизию. Поэтому я не могу представить, чтобы она взяла на психоанализ пациента со стороны, а всех наших людей, бывших ее пациентами, я знаю. Следовательно, оставшиеся восемь часов — это сеансы психотерапии для людей со стороны, но я не знаю, с кем.

Михаэль сложил лист бумаги вдвое, потом, словно ему пришло в голову еще что-то, опять распрямил и, положив на стол, спросил Линдера, может ли он что-нибудь рассказать об отношениях Евы Нейдорф с людьми, чьи имена записаны в составленной ими таблице.

— Да, разумеется, могу. Они все готовы были целовать землю, по которой она ступала. Мне лично это было довольно противно. Можете, если хотите, думать, что я завидую, — вызывающе прибавил он. — Из этой женщины сделали идола, почитали ее больше, чем Эрнста, а таких людей, как Эрнст, больше нет.

Михаэль не сразу понял, что он имеет в виду Хильдесхаймера. Он с любопытством посмотрел на Линдера, который, казалось, был поглощен своими мыслями.

— Эрнсту присущи чистосердечие, душевная ясность и способность к состраданию, которые начисто отсутствовали у Евы Нейдорф. Понимаете, — он уставился в стену напротив стола, — дело даже не в том, что у нее не было чувства юмора, хотя его таки не было, уж поверьте; она была начисто лишена сострадания к отклонениям любого рода.

— Как же она могла быть таким хорошим аналитиком и самым востребованным руководителем, не обладая даром сострадания? Вы можете это объяснить, доктор Линдер?

Михаэль постарался задать вопрос искренне заинтересованным тоном, подчеркивая, что вовсе не подвергает сомнению оценку Линдера.

— О, — ответил Линдер, — я вижу, вы понимаете. Да, в нашей работе невозможно преуспеть, не обладая способностью сочувствовать, гибкостью. Но я говорил не о пациентах и даже не о подопечных; по отношению к ним она проявляла и сострадание, и терпимость: это ясно из их слов и из примеров, которые она приводила на лекциях. Но я не это имел в виду. Я говорил о другом. Это нелегко точно сформулировать…. Видите ли, — он опять перевел взгляд на Михаэля, — наша профессия заключается в том, чтобы помогать людям разными способами справляться с такими сложностями, которые возникают и у нас самих, в нашей собственной жизни. В позиции психоаналитика вы полностью защищены, а пациент, наоборот, беззащитен. Он приходит к вам за помощью, иногда в таком же положении оказываются подопечные. Ева испытывала к своим пациентам и подопечным собственническое чувство. В рамках психоанализа она принимала их ошибки, но вне этих рамок была абсолютно безжалостна. Ознакомьтесь хотя бы с темой лекции, которую она должна была читать в субботу. Ничего сверх этого я добавить не смогу.

Михаэль взглянул на Линдера, и ему показалось, что он понял сидящего перед ним человека. В его не щадящей себя честности было обаяние, и действовало оно, возможно, не только на женщин. Но на Нейдорф и, очевидно, на Хильдесхаймера не действовало.

— Ну хорошо, все восхищались Евой Нейдорф, а можете вы сказать, у кого из входящих в этот список были с ней какие-то особые отношения? — Михаэль показал на простертый перед ним лист бумаги.

— Ничего не приходит в голову. Она всегда соблюдала дистанцию.

— А вне Института у нее кто-нибудь был? Я имею в виду — друзья? Мужчины?

Линдер ответил, что представить себе не может, чтобы у нее были какие-то мужчины после смерти мужа.

— Она была прекрасной недотрогой. При всей ее красоте в ней было нечто бесполое, хотя, впрочем, это дело вкуса. О подругах и частной жизни мне ничего не известно. Не знаю никого за пределами Института, кто бы мог иметь с ней какие-то отношения. Внутри Института — безусловно, Хильдесхаймер. И может, еще Нехама Золд, член ученого совета. Ну и много лет назад, еще до ее замужества, в нее был влюблен Воллер, из кожи вон лез, чтобы ей понравиться. Он так никогда окончательно и не излечился, — с улыбкой добавил Линдер.