Убийство в ЦРУ

Она не сводила с него глаз, пока он открывал шкафчик, за которым скрывался освещенный изнутри бар, и вдруг почувствовала, что видит его совсем не таким, как в Будапеште. Он начинал ей нравиться, манеры его она находила обходительными, дружелюбными, открытыми. Догадывалась и о том, что попала под обаяние его внешности. Для высокого человека Толкер был весьма подвижен. Одет в белую сорочку с короткими рукавами, неяркий красный галстук, темно-серые, почти черные, костюмные брюки и легкие черные туфли от Гуччи. Темные волосы были густые и слегка вились, черты лица резко очерчены. Впрочем, весь его облик определяли глаза: большие, глубоко посаженные, черные как у ворона, — глаза, ободряющие и испытующие одновременно.

Доктор поставил на кофейный столик два бокала вина, сел на стул и, подняв свой бокал, сказал:

— Ваше здоровье.

Она ответила тем же жестом, пригубила вино и оценила:

— Очень хорошее.

— Вина получше я держу дома.

Ей стало досадно, что он это сказал. Незачем было так говорить. Коллетт почувствовала, что Толкер разглядывает ее в упор. Встретившись с ним взглядом, она сказала:

— Вы знаете, что привело меня сюда.

— Да, разумеется, мисс Ведгманн, моя секретарша, поведала мне о причине вашего визита. Вы были близкой подругой Барри Мэйер.

— Да, это так. Сказать, что меня потрясло то, что с нею произошло, значило бы, по-моему, воспользоваться классически невыразительной формулой. Я говорила с ее матерью, которая, как вы понимаете, просто подавлена утратой дочери. Я решила взять… отдохнуть немного и выяснить все, что могло бы привести к смерти Барри. Я обещала сделать это ее матери, но, если честно, сделала бы то же самое и для самой себя. Мы действительно были близки.

Он плотно сжал губы и прищурился:

— Тогда, разумеется, вопрос: зачем понадобился я?

— Я знаю, что Барри лечилась у вас, во всяком случае, какое-то время, и я подумала, вы могли бы кое-что подсказать мне о состоянии ее рассудка перед тем, как она умерла: не было ли каких заметных признаков плохого самочувствия.

Прежде чем ответить, Толкер потер нос жестом, выражавшим задумчивость.

— Вы, очевидно, понимаете, мисс Кэйхилл, что я не имею права обсуждать, как все происходило здесь между Барри и мною. Это подпадает под принцип доверительности в системе отношений врач — пациент.

— Я понимаю, доктор Толкер, только мне кажется, что самые общие соображения вряд ли повлекут за собой нарушения данного принципа.

— Когда вы познакомились с Барри?

Вопрос, неожиданно изменивший направление разговора, на какое-то время поставил ее в тупик. Наконец она ответила:

— В колледже. Мы оставались близкими подругами, пока на несколько лет не разошлись по разным путям. Потом, как часто случается, повстречались и возобновили дружбу.

— Вы были, как говорите, близки с Барри. Насколько близки?

— Близки. — Ей припомнился Марк Хотчкисс, который выказал сходный скептицизм по поводу глубины ее отношений с Мэйер. — У вас что, есть основания сомневаться в моей дружбе с Барри или, коли на то пошло, в причине моего прихода сюда?

Он улыбнулся и покачал головой:

— Нет, вовсе нет. Простите, если я дал повод так подумать. Вы работаете и живете в районе Вашингтона?

— Нет, я… я работаю в посольстве Соединенных Штатов в Будапеште, в Венгрии.

— Потрясающе! — воскликнул Толкер. — Я провел там некоторое время. Восхитительный город. Позор, что туда влезли Советы. Это, несомненно, на многом отразилось пагубно.

— Не настолько, как принято считать, — заметила Кэйхилл. — Венгрия, должно быть, самая открытая из стран-сателлитов Советов.

— Возможно.

До Кэйхилл дошло, что доктор просто затеял с ней игру, задавая вопросы, на которые уже знал ответ. Она решила быть немного понапористее.

— Мы уже встречались с вами, доктор Толкер.

Он сильно прищурился и подался вперед.

— Я как только вас увидел, так сразу подумал о том же. Не в Будапеште?

— Там. Вы участвовали в конференции, а я тогда только-только приехала.

— Да-да, припоминаю, еще прием какой-то был, так? Одно из этих обычных противных сборищ. У вас была другая прическа, покороче, угадал?

— Да. — Кэйхилл рассмеялась. — У вас изумительная память.

— Откровенно говоря, мисс Кэйхилл, если ты не видел женщину год, всегда можешь смело утверждать, что она изменила прическу. Обычно при этом меняют еще и цвет волос, но к вам это не относится.

— Действительно, не относится. Почему-то считаю, что я не рождена быть блондинкой.

— Мне тоже так кажется, — сказал он. — Чем вы занимаетесь в посольстве?

— Административные дела, торговые операции, помощь попавшим в беду туристам, обычная круговерть, как у белки в колесе.

— Ну, уж не настолько все скучно, как вы говорите. — Он улыбнулся.

— О, скуки и в помине нет!

— У меня в Будапеште есть хороший приятель.

— Правда? И кто он?

— Коллега. Зовут его Арпад Хегедуш. Не встречали?

— Он… говорите, он ваш коллега, психиатр?

— Да, и очень хороший. Талант его попусту растрачивается при социалистическом режиме, и все же он, кажется, находит время для проявления некой толики индивидуальности.

— Как и большинство венгров, — заметила она.