Убийца нужен…

Франсис начал медленно рассказывать. Он говорил, как заведенный, точно повторял свою историю уже много раз или читал ее по книге. Его джип подорвался на мине на дороге Хайфон — Ханой. У него раздроблено плечо и скверные переломы левой руки. Лечат хорошо, жалоб у него нет. Хирурги в Ланессане — ну да, в ханойском госпитале — тоже оказались молодцами. Ему ничего не нужно, все в порядке…

Внезапно он посмотрел на Лиз и сказал доверчиво:

— В последнее время там было невесело. Дороги в Ханой перерезали ежедневно, приходилось их открывать. А у вьетов с каждым днем появлялись все более мощные мины. Конечно, к страху постепенно привыкаешь…

Мадам Рувэйр перебила его:

— Да-да, конечно! Ваш отец тоже знал страх…

С огромным усилием Франсис приподнялся на койке. Его правая рука поддерживала левую, сведенное судорогой лицо сморщилось. Мадам Рувэйр умолкла. Лицо Франсиса постепенно расправилось, и он сказал слабым голосом:

— Я запрещаю, вы слышите?.. Я запрещаю вам говорить со мной о нем. Он мертв, этого достаточно. Я много думал о нем, именно в связи со страхом. Хватит! Надеюсь, вы меня понимаете…

Лиз, наклонившаяся было вперед, разочарованно откинулась на спинку стула. Франсис, измученный, вытянулся. Мадам Рувэйр, опустив руки, с конфетами на коленях, свершала героическое мыслительное усилие. Франсис молчал, в его быстрых глазах еще дрожало ярость. Казалось, он тщетно стремится уйти от горьких размышлений.

— Вы вели себя очень благородно, — опять начала мадам Рувэйр, — мои подруги просили передать вам поздравления. Все спрашивают, знакомы ли вы с маршалом де Латтром?

— А им не все равно? Если уж правительство поступило с маршалом Жюэном, как с каким-то ефрейтором… Ничего, наши парни сегодня утром поддали сапогом под зад Плевену, и отлично сделали…

— Ах, вот как… — с отсутствующим видом протянула мадам Рувэйр.

— Да, сегодня утром на площади Этуаль. Об этом уже написали в газетах. Ребята из экспедиционного корпуса надавали Плевену оплеух и пинками прогнали Ланьеля!

Франсис почти кричал, с соседних кроватей раздался хохот. Франсис здоровой рукой сделал жест, словно выметал обеих женщин.

— Идите, на сегодня достаточно…

Лиз оскорбилась. Ей хотелось, чтобы он выгнал мамашу, а ее попросил остаться. Она вскочила со стула, Франсис смотрел на нее в упор.

— Я бы не сказал, что вы меня очень любите. В чем дело? Вы коммунистка?

Лиз опустила и сейчас же вскинула глаза.

— А я не сказала бы, что вы очень любезны.

— Мне нельзя утомляться. Идите, забавляйтесь с вашими экзистенциалистами. Это вам подходит больше, чем кривлянье у нас в госпитале.

Не дожидаясь матери, Лиз вылетела из палаты. Этот братец все такой же грубиян. Так ему и надо, что его ранило, — пусть он немножко умерит свое нахальство. Как будто она виновата, что его понесло во Вьетнам…

Лиз бросилась в машину и на полной скорости помчалась домой. Почему Франсис так взбесился при упоминании об отце? Что он хотел этим сказать? Что мать не имеет права говорить об отце или что он не желает о нем слышать?

Приехав, она кинулась на постель. Ей было тяжело. Она ему показалась еще хуже мамаши, этому братцу. Этому брату, с которым они так похожи! Он такой же высокомерный и презрительный. И свое презрение он обратил именно на нее!

Слезы, вероятно, облегчили бы Лиз, но плакать она не умела. Она страдала от бессильной ярости, которая оставляла ощущение непоправимого несчастья. Ее окружали те же стены, и память подсовывала ей те же унизительные картины. В мире не осталось ни капли чистоты, ни крошки любви. Вы можете выпросить, вымолить частицу нежности, впрыснуть ее себе, как наркотик, но зачем? Чего вы этим достигнете? На миг исчезнет отвращение, а потом — все та же грязь, несмываемая, повседневная. Эта грязь лежала на ней толстым слоем, как и на всем вокруг. Но почему только она замечала ее? Почему она задыхалась от зловония, которого не чувствовали другие?..

У вас могут быть красивые глаза орехового цвета — они нравятся мужчинам — и длинные черные волосы, как на портретах Греко, — тоже. Вас считают за девицу, умеющую постоять за себя. А что толку? Ваш брат, ваш единственный брат, предпочитает вам вашу мамашу, которую можно назвать умной только из вежливости. И как раз тогда, когда вы этой мамаши мучительно стыдитесь…

Раздражение Лиз не спадало, одни и те же мысли кружились в адском хороводе. Она не могла ни оторваться от них, ни забыться. Отец, мать, брат, она — все они прокляты. Единственный человек, чье мнение было ей небезразлично, проклял ее. Она ничем не лучше Максима или Лавердона. Надо играть до конца: разбитой, совершенно обессиленной можно бросить губку на ринг. «Бросить губку на ринг» — это выражение Максима. А в «двадцать лет не кончают с собой» — ее слова, их она не раз говорила ему. Лиз терпеть не могла разговоров о смерти, но в этой комнате она была одна, затравленная одиночеством.