Убийца сновидений

Он лениво потянулся в кресле. Умели же делать удобные вещи столетия назад. О том, что кресло сработано во времена, лежавшие за горизонтом памяти, свидетельствовала надпись «Relief» на врезанном в спинку потертом медальоне. Максим встречал подобную надпись и на других старых вещах. Его не интересовало, что она означает. Сохранившиеся фрагменты прошлого всего лишь служили настоящему и скромно ожидали в отведенных местах, когда ими воспользуются в случае надобности. Макс был уверен, что не надо пытаться сложить из этих фрагментов мозаику. Все равно не получится, а душевного равновесия можно лишиться навсегда. Если это не мудрость, то что тогда мудрость?

Ах, как хорошо, как славно засыпать и просыпаться в тишине и покое, зная, что никто тебя не потревожит, ничто не разобьет эти хрупкие драгоценности — тишину и покой. Сам он нарушал тишину разве что музыкой или шелестом книжных страниц. Покой же был нерушим, он сливался с вечностью, его источали произведения искусства, которыми полон дворец. Взаимное проникновение всего, что обладало несомненной вещественностью, кристально чистых воспоминаний и даже легчайших эмоций Максима обеспечивало сохранность и нетленность воплощений запредельности, включая и те, что находились за пределами дворца: Луны и Солнца, звезд и голосов моря, прибрежных скал и стад диких коз, отливов и приливов, обломков древних кораблей и прилетающих из-за горизонта птиц.

Пейзаж, который никогда не надоедал, и сейчас манил его возвышенной прелестью созерцания. Максим выбрался из кресла, сменив одну благодать на другую: привычный телесный комфорт на освежающую усладу души. Терраса была просторной и предоставляла свободу взгляду, слуху, обонянию, дыханию, воображению. Внизу начиналась дорога в глубь континента, а морская даль была квинтэссенцией прощания и возвращения. Что еще нужно человеку, чтобы никогда не познать старости? Женщина? У Макса была и женщина — прекрасная, нестареющая, всепонимающая. Спящая в прозрачном саркофаге беспробудным сном. Саркофаг плавал в полутемных прохладных залах дворца. Макс подолгу любовался женщиной сквозь янтарь, хранивший загадку вечной жизни. Его наслаждение красотой было глубоким, поглощающим без остатка и никогда не заканчивалось горечью разочарования или чем-то вроде посткоитальной тоски. Желать большего мог только безумец. Максим не был безумцем. Он был необходимой, неотделимой и благодарной частицей этого гармоничного и незыблемого мира — и одновременно его осью, точкой фокуса, замковым камнем арки, поддерживающей мироздание. Потрескавшиеся каменные плиты террасы познали изнашивающее влияние тысячелетий, смены сезонов, буйства природы, а присутствие Макса гарантировало вечность этого знания, бесконечность сладкой печали, возвращенную бесценность мнимых утрат. Он пребывал во всём, и всё пребывало в нём. Идеальный мир, идеальная цельность. Он питался солнечным светом — тот наполнял его ясной силой бодрствования, — а лунное сияние придавало ему бархатную силу здорового сна. И даже мерцание звезд дарило искрящееся вино для мистических хождений за пелену грез. Дворец был неисчерпаем в своей непостижимой геометрии приятных чудес, обнаруживая то картинную галерею (когда Максим вспоминал, что неплохо бы увидеть, как можно запечатлеть на полотне воздух, нездешние города, оживающие цветы и мифы, великолепную гармонию идей), то зал с безукоризненной акустикой (где звучала музыка, для извлечения которой не было нужды в исполнителях и инструментах). Он не испытывал желания иметь других слушателей и зрителей. Он не испытывал потребности в собеседниках, в чужих ртах и ушах, в чьих-либо восторженных банальностях, в тех, кто якобы слушает, всегда слыша при этом лишь собственные излияния. Он еще хранил в каком-то уголке сердца глубинную, рудиментарную память о жалком рабстве во владениях себе подобных, а значит, о смерти, болезнях, быстротечности жизни, необходимости убивать и прятаться, унизительной и безнадежной дряхлости. Эта память, страшная сама по себе, лишилась своего яда, своего всеразъедающего свойства, своей назойливой нотки безысходности. Она превратилась в сосуд для нектара, в раковину, источавшую эхо прекрасной музыки неприкосновенности, в исчезнувшую амальгаму зеркал, вобравших в себя и этим похоронивших реальность ужасных вещей.