Убийцы

И вдруг приехала одна из девчонок! Все ей обрадовались. Тут же заставили петь про Гил-Гэлада, хотя был день; от песни Сергей возбудился, сбегал за тарелочками и затянул свое: «А-а… вот идет Оксанка. Отважная Оксанка, она идет нам делать вкусные блины…» (тра-та-та, тра-та-та, тра…) «Скажи-ка нам, Оксанка, когда же будут вкусные блины?..» (тра-та-та, тра-та-та…) Оксанка напекла блинов и прямо отнесла их наверх. Все сделали вид, что не заметили. Девица сказала, что подружка осталась там, на месте, стеречь вещи. По ее словам, им стало нечего есть. Она приехала заработать денег. Купить пищи. И сразу обратно, т. к. – ждет!.. Она собиралась пойти на набережную прямо сегодня, только пусть чуть стемнеет. Вовка, дурачок, выпросил у нее гитару, он знал-то на ней полтора аккорда, их и попытался «взять», как альпинист вершину. Она его поправляла, показывала, пока Сергей не отобрал у него наконец и не вернул ей. Потом мигнул Вовою. Они скрылись. Девица стала настраивать гитару; потом полезла за блокнотом, проглядеть репертуар, который у нее всегда в ответственный момент должен находиться под рукой, иначе – тоже бывало – стоять перед пялящейся на нее толпой, повторяя, как недоумок: «Что бы это мне еще вам спеть. Э-эх, а что-то я… все песни позабыла…» Гил-Гэлад там стоял далеко в хвосте. В последней пятерке, к которой прибегали лишь в самых редких случаях. Нет, ничего так списочек, внушительный, на полтора часа хватит, а на больше у нее и голоса не хватит. У нее и на это… Она сегодня не в голосе. Ничего не заработает. Ничего не заработает, придется остаться на завтра. Ладно; но уж тогда – пулей. Пулей. Как она там… Бедняжка. Тут она увидела их. Они вылезли из кустов, там и тропинки не было, – точь-в-точь такие, как они их первый раз встретили, – два обормота; в руках у них было по венку размерами в автомобильное колесо. Из роз. «Это тебе», – сказал Вовой. «А это ей». «Привет передашь от нас». Ошеломленная, она подставила голову под невероятное изделие. Правая сторона венка сильно перевешивала. Алая роза упала на грудь. «Мы к вам приедем». «В гости. Где это ваше место?» Ей просто стало не по себе. Завязывались какие-то явно отношения, которые нужно было рубить в корне, чтобы не разрослись в непроходимые дебри неловкости и нелепиц, выпутывайся потом. «Нет, не надо, не приезжайте». Такое она могла ляпнуть. Но только не сейчас. Не в венке. Сдирая с головы убор, сказала вежливая девочка: «Приезжайте, пожалуйста. Вот, такие приметы, мы стоим там-то, в палатке… Только нам самим тесно!» – не выдержала пафоса. Их это не смутило. Вообще, похоже, друзья, по отсутствию алкоголя, приналегли на Сергеевы плантации: хихикали, перемигивались, перепихивались локтями, были маловразумительны. Вовой полез узнавать (девчонки, оказывается, были из Белоруссии), как лучше им доехать до Гомеля, причем единственно возможный ответ «через Киев» его не удовлетворил: «не-е… таможня, два раза паспорта… Мы через Россию. Краснодар?..» Тут она ничего не могла сказать. Наконец Сергей его увел. «Мы пошли». Они пошли, а она пошла на набережную, где, нахлобучив венок и взобравшись на парапет, в рабочих штанах Сергея в краске и штукатурке и с гитарой, имела бешеный успех. Даже не вынимая деньги из чехла, куда их бросали непрерывно, просто запихнув, на ходу, туда же гитару (и кстати же ускользнув от нескольких недоверчивых, полагающих, сказанному вопреки, что их будут развлекать теперь вечно), лихо вписалась на последний автобус в Васильевку.

…в ашраме. Был день. Было, точнее говоря, утро, ясное и прохладное. По огороду пронеслась Оксанка – рвала овощи на салат и упустила молоко, – секунду спустя зазвенела кастрюлечками снизу от печки. Сергея не было.

Исходящая из каждого устьица, каждой дырочки в земле патриархальная благодать с неистовой силой возбуждала угрызения совести за проведенные в бездействии минуты. Все вокруг, казалось, кричало: лучшее! лучшее время труда! еще час – станет жарко; зашныряют пули-мухи; прибежит Сергей искать перекусить, бодрый и пыльный – а ты все еще будешь изнемогать от лени, утопая в ней, как алкаш в блевоте? Вставай! вставай, болтун! вставай, пакостник! вставай, говно! вставай, дармоед! – и беги! беги, как от смерти; беги, спотыкаясь, к хозяевам, униженно распростершись, моли их о милости – о тачке и лопате, о ведрах, веревках и однозубой тяпке, – в крайнем случае, если ты считаешь, что зимой погорячился и не создан для сельской жизни – докажи это делом! встань, спустись в магазин и купи колбасу!

Однако она осталась на месте. Во-первых потому, что в головах у нее сидел человек (а она была без штанов).

Он сидел на корточках в позе лягушки и, упираясь ладонями в колени, глядел – слишком близко. Внешне он напоминал верблюда. Не личное сходство, скорее, видовое, – изборожденное глубокими складками лицо говорило о пристрастии к крепленым крымским винам даже яснее, чем воздух, пропитанный вокруг перегаром.

– Ну? Как спалось? – Отвисшие губы сложились в добрую (а как же) улыбку.

– Тебя как звать? Хочешь угадаю? Вика.

Она сказала: