Убийцы

– Нет. Не Вика. – И села, подтягивая спальник к подбородку, – доброе лицо несколько отдалилось.

– Не Вика? А как? А меня Александр Яковлевич. Как Розенбаума. – Он качнулся на корточках (сейчас упадет. На меня). – …Но чтоб не так сильно было похоже, можно просто Сашей. Ты, кстати, часом не из Петербурга?..

Она сказала:

– …К сожалению. Я очень люблю… – хотела сказать «Питер», но постеснялась: – Петербург. Когда я была молодая, я туда ездила… буквально каждый месяц. По два раза.

– Это же моя родина. – Он несколько раз доверительно мигнул, жмурясь с улыбкой, словно подтверждая: «да, да!». Темные глаза налились слезами. А может это они просто так уже слезились сразу. – Хотя, знаешь, странно… Я здесь провел половину своей жизни. У меня все там – жена, квартира… работа… Но меня здесь считают своим. Что меня сюда тянет?.. Каждый год, только весна… но не море, нет. Моря я не люблю. Как это у Блока, а?

Что сделали из берега морского
Гуляющие модницы и франты?
Наставили столов, дымят, жуют.
Пьют лимонад. Потом идут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Соленый воздух сплетнями.
Потом
Погонщики вывозят их в кибитках
Кокетливо закрытых парусиной
На мелководье.
Там, переменив
Забавные тальеры и мундиры
На легкие купальные костюмы
И дряблость мускулов и грудей обнажив,
Они, визжа, влезают в воду. Шарят
Неловкими ногами дно. Кричат,
Стараясь показать, что веселятся.

А там…

Закат из неба сотворил
Глубокий многоцветный кубок. Руки
Одна заря закинула к другой.
И сестры двух небес прядут один
То розовый, то голубой туман.
И… м-му… э-э-э…

– Ну, неважно. Дальше там другое. Лучше я тебе почитаю. Про нашу общую родину. Про Петербург. С кого начнем? Ты кого предпочитаешь из поэтов, Вика? Заказывай! Сашу Черного. Угадал?

Ваш оклад полсотни в месяц,
Мой оклад полсотни в месяц,
На сто в месяц в Петербурге
Очень славно можно жить…

– А хочешь совсем простой стишок, совсем детский. Он мне приходит в голову, когда я смотрю на тебя.

Я люблю зеленый цвет,
Веселее цвета нет.

Цвет вагонов и полей,
Глаз неверных и морей.

Рельс в осеннем серебре,
Семафоров на заре.

Что свежей и зеленей
Изумрудных зеленей?

Помню камень изумруд,
Помню плащ твой, Робин Гуд,

Зимний сад, окно, сафьян,
Кринолин и доломан.

– Это вы?..

– Пушкин, – сказал он. – У тебя сигареты не найдется?

– …Есть!! – вспомнила она. – Мне же вчера кидали, вместе с деньгами!.. Только они там. …А может быть, вам не будет трудно? Там все вместе с гитарой, в чехле, и я бы заодно деньги посчитала – я вчера даже не заглядывала…

– Я принесу, – заверил он, вставая. – Где, ты говоришь, они лежат?

– Там, на первом этаже. У Оксанки.

Он протяжно пёрнул и, повернувшись, трусцой двинулся вдоль огорода, вихляя задом. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся на спуске. Тогда она сбросила на землю ноги с досок, устилающих пол ашрама, быстро натянула штаны и так сидела, вслушиваясь в разгорающийся внутри восторг.

Почти сразу же он появился с гитарой в чехле и стал подниматься. Подойдя, вручил ей и подождал, пока она расстегнет его и выдаст ему пачку сигарет. Потом, зажав между колен, она вытащила и отложила гитару, – и, перевернув чехол, потрясла. Оттуда вывалились пять-шесть бумажек, подумав, к ним присоединилась еще одна.

– И все?!!..

Она просто онемела. Никак не могла поверить: заглянула в чехол, пошарила, уже в пустом, снова заглянула… Она-то думала… Ну как же! а вчера-то! ей казалось… Собеседник ее некоторое время покуривал, сочувственно наблюдая за ее манипуляциями; затем они разошлись: она пошла к Оксанке, полоть (ничего не понимая, но придется остаться до завтра), а он отправился похмеляться. Оксанка варила сыр. На девочкино «Доброе утро» откликнулась она приветливой улыбкой, относящейся, кажется, к любому выходящему за пределы ее хозяйства способу заработка. «Ну как дела?..» «Нормально…» – тут она помрачнела. «Только мне казалось, мне вчера много кидали, а получилось… То ли я по дороге растеряла. Ничего не понимаю». Оксанка сказала:

– Ах он, – и стала на чем свет ругать Сашу Питерского. Оказывается, она видела сверху, как он, в комнате, шарит в чехле – конечно, она бы его турнула. Но откуда она знала?