Убить Бобрыкина

– А золотая на – литричку. Здрасте, Ольга Алексанна! Можно вам желанье загадать?

Он подождал, прислушиваясь, не войдет ли снова мать, мать так любила сделать: выйти и влететь, как будто что-нибудь забыла, сама проверить, разбирает Шишин елку или нет…

– Ой, елка у тебя! Как здоровско… – сказала Таня, в комнату входя. – Я тоже не хотела разбирать до следующего года, а мама мне та-а-кой скандал!

– Я третий год уже не разбираю…

– Ух ты! Вот мне бы так… А мать что говорит?

– Чтоб разобрал…

– А ты?

– А я не разбираю.

– А это что? Из ваты налепили? Мы с мамой тоже пупсика обклеили, покрасили в гуашь… У нас такой-же шарик есть… Флажки из «Огонька»? А лампочки горят? А где розетка?

«Розетка там, а лампочки горят», – подумал он, под стол залез, включил в розетку, сел на кровать, смотрел-смотрел, как лампочки горят…

Март таял. Бежал журчливыми ручьями от подъезда, дальше, свернув к троллейбусному кругу. Сбивались в стайки воробьи, и солнышко неверное светило; кляпали сосульки, теплый ветер – ветер странствий дул, и быстро в лужах проносились облака. И утрами багряные вставали зори, а ночи были звездны, холодны… В раздвинутые занавески смотрело ясное мимозовое утро, искорками прыгали в стекле светлинки, в распахнутую форточку врывались хрипы дизельной трубы, брюзжала трансформаторная будка. Из-за будки появился вдруг Бобрыкин ненавистный: насвистывая, на оптовый рынок за продуктами пошел.

Жизнь продолжалась.

Шишин сел к столу, на двери оглянулся, не войдет ли мать, раз в прошлый раз схитрила, не вошла. Мать не входила, Шишин из-за пазухи конверт достал, лист развернул и стал читать…

«Здравствуй мой родной хороший Саня, – Шишину писала Таня. – Вот и март пришел…»

– Сашуня! Завтракать иди! – из кухни прокричала мать и по стене чугунною забила ручкой (мать всегда чугунной ручкой била по стене, чтоб завтракать пришел), он быстро отложил письмо, прикрыв пособием «Как стать успешным», что на Пасху подарила мать, и руки мыть пошел, забыв помыть, вошел на кухню, в дверном проеме замер.

– Елку погасил? – спросила мать.

– Я не включал.

– Не ври, по счетчику слежу. И руки не помыл.

– Помыл… – упрямо стиснув зубы, буркнул Шишин.

– Поскрежещи-поскрежещи! – сказала мать. – Раскрошишь зубы, на пенсию мою бетонную поставят пломбу, молотком вобьют.

– Пусть ставят что хотят…

– Кто хочет, идиот? Кто хочет? – взъярилась мать. Кому беззубый нужен будешь, ей? Твоей? С зубами был не нужен, а беззубый???

Шишин перестал скрипеть.

– Себя обманываешь, не меня, – вздохнула мать, – микробов не обманешь. Все в рот залезут: и стафилококк, и цепень, слизни, трихопады – все! И будут кашу кушать. Кашу и тебя! – и руки за спиной сложив фашистом, чеканя шаг прошла к окну.

– Дождешься у меня!

«Сама дождешься», – думал он и долго мылил руки мылом земляничным, смывая с пальцев цепней и слизней.

«Март неверен, – за завтраком сказала мать, – как эта дрянь твоя: посветит и просвистит. Шапку мне на улице снимать не смей, не смей! Ведь знаю, что снимаешь, зна-а-ю! Боишься, что она увидит. Модник! Как в детстве из-за твари этой с воспаления в бронхит, так и сейчас. Попробуй только мне сними, ты слышал, что тебе сказала?!? – и мать взвилась, и по стене три раза чегуниной постучала.

– Слышал, слышал…

– Просвистит уши, заработаешь отит, оглохнешь. Заберут тебя в больницу, не вылечат как следует: у нас сейчас не лечат, а калечат, только деньги на лекарство, сволочи, дерут. Уколами заколют – идиотом станешь. Идиотом. Хуже, чем сейчас. Никто тебя не пожалеет, я умру, и некому такого идиота будет пожалеть. Твоя тебя не пожалеет, скажет: был ты, Саша, идиотом, им остался. А мы с тобой и так на пенсию мою едва концы с концами сводим, а умру, то пенсию тебе за материнский гроб никто платить не будет, понял?

– Понял, понял...

– Понял-понял он… Сейчас-то с хвост мышиный платят, а потом и вовсе без хвоста. И будешь голубей душить да кошек на обед. До гробовой доски, без матери, и без копейки. Ты поел?

– Поел.

– Так тигли не тяни! Вставай и на оптовку. Живо!

Почему так долги, так невыносимо долги зимы в нашей средней полосе? – писала Таня. – Так кратки, невозможно быстротечны летние деньки, как будто только прилегла, а вот уже будильник, или с перемены на урок звонок… Ты это замечал?

«Ну, замечал», – угрюмо думал Шишин, шагая в направлении оптовки, стараясь не ступить в собачее добро. «Всегда так, – думал он, – что только что сегодня было, а уже вчера…»

Мне кажется несправедливым это, Саня. Тепло от батареи не заменит солнечного света, как не заменит никогда, любимый, Бобрыкин ненавистный мне тебя. Тебя.

Мне кажется, он замышляет что-то, что-то он задумал. Страшное задумал, Саша. Саша! Я боюсь его. Он хочет увезти меня подальше от тебя, от нас... Он раздражен и беспокоен. Карточку завел, считает все какие-то проценты, говорит про ипотеку, про кредит, размен… и ничего не объясняет толком, смотрит волком, и все по телефону с кем-то говорит.