Убить Бобрыкина

– Вчера убил его. И мать, – и рукавом стирая лоб, как будто слово думал, которое забыл, которое «Дегтярное», – и улыбнулся, зная, что дегтярного не надо... «Никому, – подумал. – Никому»

– Дурак! – сказала Таня. – Иди домой, мне некогда сейчас, я собираюсь.

– А это долго?

– Нет.

– А мы не опоздаем?

– Кто это мы?

Он оглянулся. «Мы» – это я неправильно сказал, «мы» всякие бывают, люди в синем тоже могут сказать, что «мы», Бобрыкин тоже… привяжется и скажет «мы», а этого не надо, этого не надо...»

– Я и ты…

Она молчала.

«Опаздывают те, которых ждут, а ты себе не нужен, опоздать» – покойница сказала мать. Но Шишин вспомнил вдруг, что у него есть деньги, «деньги!» – с облегченьем посмотрел на Таню.

– Есть деньги, много! Можно ничего не собирать, я все тебе в Австралии куплю, – и Шишин звякнул кошкой.

– Деньги? Да, деньги это хорошо, – задумчиво сказала Таня, – гораздо хуже, если денег нет.

– Тогда пойдем сейчас?

– Я не могу сейчас…

– Тебя не отпускает мама?

– Мама умерла. Давно, – и посмотрела пристально и странно, как будто не она.

– Тогда пойдем?

– Я не пойду с тобой.

– А с кем пойдешь?

– С Бобрыкиным. Понятно? Понял?

– Зачем…

– А я люблю его.

– Кого… его?

– Бобрыкина, кого!

– Как это любишь…?

– Так. Люблю, и все.

Он опустил глаза, и вспомнил ни откуда, ни отсюда, вдруг, как выходила Таня из подъезда, в белом платье, – наверно тоже как у матери «Ампир», – и там, на лестничной площадке, возле лифтов шарики висели: много, синие и голубые, надувные, зеленые и красные. Красиво. Шарики, флажки.

Дорожка серпантина, край фаты, в стекле дыру царапал ногтем кто-то, кто-то, но не он. «Уймись!» – сказала мать, и оглушенный, как новорожденный, другой беспомощный калачиком свернулся на полу, у лифтов, сжавшись, вбив в живот колени закричал. Взлетает вверх и вниз и опускается в колени плиссированная юбка, она бежит к нему, и пробегает мимо… сквозь него…

– Прости, – сказала Таня.

– А что ты сделала? – поинтересовался он, она, не отвечая, подошла, прижавшись крепко-крепко, и поцеловала в губы.

– Иди, – сказала ласково и нежно,

– Куда?

Она молчала.

– Куда? – он снова звякнул кошкой.

– Просто уходи. И все.

И стало холодно, и страшно, белым-бело, и на одной высокой бесконечной ноте в ушах звенел звонок дверной, а может школьный на урок, или на перемену, но так, не прерываясь все звонил, звонил, звонил…

«И все… – подумал. – Все». В кармане перочинный нож нащупал и щелкнул кнопкой выдвижной.

И вниз по лестнице пошел, негнущиеся ноги подгибая, придерживая за карман пижамные штаны. Потом рысцой, как будто мог еще успеть куда-то, смешно бежал, попрыгивая по ступенькам. Вдруг кончилось ступеньки, и дыханье и стена, и дверь, и там, где кончилось, он развернулся, опять наверх пошел, и побежал еще спросить у Тани, что сделала она, за что простить…

Споткнулся, и упал, поднялся, на стене оставив ржавые следы, утер о лоб ладони. На новой лестничной площадке выбился из сил, и скрючился кулем, и скреб ногтями рухнувшую землю, но только кафель скреб, как не было земли. И дальше выше, отпихиваясь от себя ногами, устал, приник к стене, и оттолкнул ее, ударил кулаком, еще, еще, ускорив шаг.

И там ее увидел.

Она сидела на ступеньке и ждала.

– А ты взяла зубную щетку, Таня? Сахар соль и спички?

– Взяла, – молчала Таня.

– Тогда пойдем скорей.

– Немножко посидим, устала, – не сказала Таня.

«Ладно, – согласился Шишин. – Посидим»

Был ясный день апреля.

Шишин и Танюша на лестнице сидели рядом, по площадке металась семечная шелуха. «Как черный снег…» – подумал. Голова ее лежала на его коленях, и от волос ее, как в детстве, пахло мылом земляничным. И медленно накручивал на палец стружки, пружинки, вопросительные знаки золотых волос.

А вверх по лестнице с газетой поднимался Бобрыкин ненавистный.

А вниз по лестнице спускалась мать с ведром.

2015.06.12.