Убить Бобрыкина

«А тут вот шея и от фартука крыло, – разглядывая кляксу, думал дальше. – А тут: как будто завиток за ухом у нее…»

– Я жду! – сказала мать.

Всего-то повернуть тетрадь с той стороны, там есть в обложке. Но мать заклеила с той стороны бумагой лейкой, как будто знала, что перевернет, и даже на свет ничего не видно будет, ничего.

– Пустая голова, гроша не звякнет.

– Где моя копилка? – вспомнил он.

– Нет твоего, – сказала мать.

– Нет, есть!

– «Твое» сейчас получишь, – пообещала мать.

Играли дети в мячик во дворе.

– Здорово, Шишкин! Ждем! Иди сюда, «собачкой» будешь!

– Не…

– Иди, ну, Саш! – сказала Таня.

– Ну, ладно… – согласился он.

– На, Шарик!

– Фас!

– Ату!

– Ого!

Он отскочил, сжав пустоту в руках, прижал к груди и завертелся, заметался, от одного бросаясь на другого…

– Сюда!

– Ко мне!

– Апорт!

– К ноге!

– Лежать!

– Сидеть!

– На место!

– Рядом!

– Кросс!

– Не больно, Сашка?

– Не…

– Тогда вставай!

– Барьер!

– Цып-цып!

– Кыс-кыс!

– Конфетку будешь, Шарик?

– Да…

– Служить!

Как по убитым, по штанам рыдала мать и мазала коленки йодом, не зеленкой…

– Больно, мама…

– Так тебе и надо, ирод…

– Красиво да? – спросила Таня. – Из «Ассы» песня, ты смотрел?

Но Шишин «Ассу» не смотрел.

– А зря, хороший, интересный, про любовь.

– Мне мать не разрешает про любовь.

– Еще «Романс жестокий» тоже фильм хороший. Там он ее убил.

– Кого?

– Она красивая была.

– Тогда понятно…

«Убий…» – подумал, испугался, слова не узнав, как будто написал его с ошибкой, знал, что с ошибкой, знал, не мог найти. Грыз карандаш, потел, сопел и морщил лоб и нос, и ставил точки, против каждой строчки, как мать учила. «Погрызь мне, руки отобью!»

Дышала за спиной, ждала что скажет, сколько будет семью семь.

Оглянулся. Никого. Никто не дышит.

Сквозняк на кухне форточку пилил, молчало радио, из приоткрытой спальни сочился тусклый свет. Шуршала под ногами старая газета, которую поверх всего стелила мать, чтобы не гадил паразит хорошего паркета, ковров не гадил, в жизнь не гадил ей.

«Всю жизнь изгадил тварью этой, и себе и мне…»

Под листьями хрустел песок, земля сухая, стекло, как будто сотни мурашей, клопов диванных, таракашек он давил шагами. И место от разбитого трельяжа смотрело темно, как дыра в полу.

Там было матерью уже заметено, замыто, терками до скользкого натерто, до пустого, но не застелено газетами еще.

И шорохами, ползаньем каким-то набит высокий шкаф в прихожей. Как будто все прихожие с подарками, с тортами, красными цветами, пришли на день рождения его, но не пустила мать гостей, за «семью семь», и те, так и не расстегнув пальто, рядами долго лет стояли запертые в шкафе, шептались, скрежетали, ждали, ждали, когда ответит Шишин, сколько будет семью семь.

– Иди гулять! – кричала снизу Таня.

«Не пустит, если не отвечу, сколько это. Семью семь…»

Мать все еще спала, накрывшись с головой похожим на шинель колючим одеялом, такая длинная, худая, точно нет, и тихо занавеска шевелилась, на щелочку приоткрывая, закрывая день. На кожаном окладе страшной книги ладанка в петлю шнурком свернулась, косился образок, и душно пахло в комнате испитым чаем, валерьяной, серной кислотой, которой мать чертей в углах травила и клопов.

Он подождал немного, мать не просыпалась.

– Мама…

Мать не откликалась.

– Где моя копилка?

Мать не отвечала.

– Я опоздаю, просыпайся, мама!

– Опаздывают те, которых ждут, кого не ждут, не опоздают. А ты себе не нужен, опоздать, – сказала мать.

Глава последняя

«Удавлюсь!» – подумал Шишин, и за веревкой в хозяйственный пошел.

«Куда собрался?» – не спросила мать, и Шишин долго в коридоре ждал, когда мать выйдет, спросит, куда собрался он, а он ответит: «За веревкой». А мать тогда: «И мыла заодно купи…» и денег даст и на веревку и на мыло, а может быть вернет копилку-кошку, все вернет, но мать не выходила.

Он потоптался, потоптался громче, потоптался, прошел, газетные с пути расшвыривая листья от спальни к кухне, и наоборот, чтобы раздразнилась мать. Но мать не раздразнилась, и опять не вышла. Дверь в спальню приоткрыл, и половицей заскрипел, чтобы вставала. Мать не любила, чтобы половицей Шишин скрипел в дверях ее. Но все не ни гы, ни мы, и Шишин в ванную пошел, и свет включил, и воду лил, и долго мылил руки мылом земляничным, пока все не измылил матери назло. И все измылив, света не гася и кран не закрутя, вернулся к шкафу, покопаться. Но долго не решался дверь открыть, прислушиваясь к шепотам гостей, которые у матери висели в шкафе, на деревянных вешалках с крючками, не раздеваясь, как пришли, давно.

И Шишин тоже там висел, в болоньей желтой курточке на кнопках. С продетой в рукава резинкой, с варежкой одной, но без второй, с билетиком несъеденным несчастным в правом не застегнутом кармане. И бабушки Тамары синее демисезонное пальто, демисезонное на все сезоны. И мать висела в подвенечном платье стиля «Ампир». «Не «Ампир, а ампИр…» – сказала бы мать, но мать молчала.

Пиджак отца, и белый китель, с ромбиком на левой ВПА второго ранга капитан, герой Советского Союза.