Убить Гиппократа

Я продолжил читать дневник с конца. Как в детстве. Хотя с сегодняшнего дня, мне казалось, что никто из взрослых не имел права на свое ушедшее детство… На последней странице были стихи Дункан:

Простите, дети.
Для кого-то еще будет и день, и ночь
С мишкой и одеялком.
Для кого-то будут новогодние дни.
И огни.
И праздники в платьице ярком.
Для кого-то случится сирень.
Ну, та, которая в мае.
У меня нет детей, и вы – не мои.
И я вас даже не знаю.
А для меня – прочь день.
И прочь – ночь.
Я ничем не смогу вам помочь…

Я закрыл лицо раскрытым дневником Дункан. И носом уткнулся в ее мелкие неразборчивые строки. Мне не было больно. Я умел лечить боль. Но эту боль я уже никогда не вылечу. Это не вылечил бы и сам Гиппократ. Мне было… Смертельно больно. И я уже знал, что такую боль невозможно вылечить. Особенно свою. И я решил отказаться от своей профессии. Зачем она нужна, если никогда, никогда не сможешь помочь…

Я объявляю вам войну
Не за погибшую часть света,
Не за свою побитую страну,
А только лишь за Это.
Лишь за Это…

Вслед за Дункан я вслух прочитал эти стихи. Гордо, довольно скупо, довольно холодно и лаконично. Всего лишь еще одна трагедия. В моей единственной стране… Погибли дети. И за ними на очереди, уже от горя, – смерти их родителей, бабушек, дедушек, сестер и братьев. И физической, и моральной. И войны не надо!..

И все же я объявляю войну. Нет, я – не Левитан. Голос хриплый, какой-то вечно простуженный. Врач, а сам вылечиться не может… А может, именно врач и не может вылечиться? Никогда. На нем – все болезни. Болезни его пациентов. Конечно, если врач настоящий, который когда-то дал клятву Гиппократу.

Прости нас, Гиппократ. Ты хотел лечить. Все мы хотели… Когда-то. Но, похоже, лечить – это уже не про нас…

И я заплакал. Мелкие неразборчивые строки Дункан и черный четкий шрифт газетной заметки размывались и тускнели… Как я давно не плакал. Иногда мне казалось – что нас отучили здесь плакать. Что здесь такая атмосфера, в которой слезы неуместны или даже вредны… Впрочем, о чем это я? Слезы вредны и неуместны везде. Репутация плачущего человека постыдна и провальна. Умный шаг. Выгодный ход… Из нас давно сделали людей, не умеющих плакать. Даже над смертью детей. Ведь дети – чужие. Без слез человек становится другим. Слезы – это эмоции. Без эмоций человек становится другим… Я начинал становиться таким человеком.

И вот теперь. Я заплакал. И шрифт, черный, четкий, навязчивый шрифт газеты размылся. И мелкие неразборчивые строки Дункан. Мне было все равно. Мне вдруг захотелось скомкать газетную вырезку и выбросить. Вместе с дневником. Словно ничего и не было… Но я знал, что уже было…

В ванной долго сидеть тоже было опасно. Могли заподозрить. И я еще раз просмотрел заметку. Ничего нового. Погибли дети. Сгорели дети. Те, кто еще мог долго жить, жить, жить… Нет, неправильные слова. Те, кто умирал тяжело, очень тяжело. Ну вот, опять слезы.

Я закрыл дневник. И вдруг заметил на обороте задней обложки дневника мелкие слова, написанные почти неразборчивым почерком Дункан. Только я мог легко его разобрать. Неразборчивым почерком было написано, что вот-вот случится повторение этой трагедии. Ведь трагедии должны повторяться! Повторение всегда загоняет в тупик мысли, чувства, желания… Даже желание жить.

«Будет повторение, – писала Дункан, – только более страшное, если страшнее бывает». Бывает. Она даже указала время и место подобной повторной трагедии.

«Если сможешь – помоги, – писала она мне. Именно мне. – Я не знаю, почему тебе доверяю, у тебя даже нет детей. И у меня не было. Но они есть. Чужие дети… И прости моего брата. Это он. Он заблокировал двери центра. Это он сегодня мне все передал. Через Туполева. И заметку в том числе. В общем, я не смогу… Ничем помочь… Поэтому ухожу. Если бы моя смерть могла спасти… Если бы… Брата наверняка уже нет. Таких уничтожают… Но я простить его никогда не смогу. Может, там… Но вряд ли… Вряд ли. Хотя он, как и я, тоже видел цикорий на обочине дороги. И его также держали за руки наши родители… Господи, ну что же с нами происходит?! Что с нами стало? И когда все это случилось? И почему? Гиппократ… Помоги… Это срочно…»

Это действительно было срочно. Я посмотрел на часы. Дункан написала, что самолет, единственный самолет, принадлежащий Городку, отлетает через два часа. Как я понял, на нем и прилетел вчера брат Дункан и передал Туполеву заметку.

Этот самолет прибывает вообще раз в месяц. Так что другого шанса у меня не будет. Передать точную информацию о готовящемся преступлении – через летчиков. Господи, через каких таких летчиков, если все они – люди, вернее – нелюди Городка!.. Хотя разве у меня есть выбор?