Убью кого хочу

Трудно было и Ольге. Я на время заставила себя забыть о своих проблемах и помогать подруге, чем могла – разговором, участием, просто присутствием. Отрядный врач без разговоров выписал ей больничный, и Ольга почти трое суток молча пролежала в постели, глядя в стену. Что она видела там, на этом грязно-белом экране? Крушение своих фантазий о переезде в Дрезден, о счастливой жизни с нежно любимым Райни? Или представляла себе сцену его зверского избиения в школьном дворе, спустя две минуты после их прощального поцелуя? А может, корила себя за то, что испугалась, отступила, оставила его в руках немецкой Белоснежки и тем предала любимого трусостью – еще до того, как и вовсе постыдно предала его молчанием, неспособностью заступиться.

Впрочем, можно ли было назвать это трусостью? Думаю, Ольга просто вдруг осознала, что она – не «своя» в этом раскладе. «Своя» – Труди. Что одно дело исступленно целоваться на дворовой скамейке, и совсем другое – пожертвовать собой. И дело тут даже не в готовности жертвовать – я уверена, что Ольга, не задумываясь, отдала бы себя на заклание. Дело в готовности принять эту жертву. Ведь целоваться можно с кем угодно, но жертвы принимают только от своих. Например, от Труди. А чужим говорят: «Уйди». Наверно, это мучило мою красавицу подружку больше всего.

На третий вечер, уже после отъезда мироновской комиссии и осужденных-отчисленных, в нашу комнату заявился сам пан победитель, комиссар Миронов. Остановился в дверях, посмотрел на Ольгину спину и скомандовал:

– Костырева, на выход!

– Ты что, Коля? – попробовала возразить я. – Она на больничном. Тебе справку показать?

– Я и сам чего хошь покажу, – хохотнул Миронов. – Давай, Костырева, поднимайся. Есть разговор.

– Никуда она не… – начала было я, но тут вдруг послышался сиплый от трехдневного неупотребления Ольгин голос.

– Не надо, Саня… – она села на кровати, протерла глаза, откашлялась и продолжила так, будто Миронов не стоял здесь же, в комнате, в трех метрах от нее: – Скажи ему, что я приду. Только переоденусь.

– Давно бы так, – важно кивнул комиссар. – Пятнадцать минут на сборы. И чтоб как штык…

Вернулась Олька после полуночи в облаке алкогольного перегара и сразу легла, не отвечая на расспросы. А утром проснулась вместе со всеми и стала одеваться, морщась от головной боли.

– Куда ты, Олюня? У тебя ведь освобождение…

Она только отмахнулась:

– Пойду. Тут еще хуже…

Именно в этот день всего было в достатке – и банок, и огурцов, и зелени. Ольгу это явно устраивало: в ответ на попытки завести разговор она либо отмалчивалась, либо огрызалась, и я решила оставить подругу в покое. Уже после обеда, около двух, когда я перекуривала во дворе, она вдруг вышла и села рядом. Я вытряхнула из пачки сигарету, Ольга взяла.

– Помнишь, ты удивлялась, почему Труди на меня не показала? – сказала она, тщательно разминая пальцами сигарету. – Теперь я знаю.

– Ну?

– Миронов. Пригрозил ей, что повесит на Райни изнасилование. Что я подам на него заяву в милицию. Въезжаешь? Что я. Подам. На Райни. За изнасилование. Неслабо, а?

Сигарета сломалась в ее пальцах.

– Что за чушь? – только и смогла сказать я. – Ты ведь в жизни этого не сделала бы…

Ольга усмехнулась:

– Конечно, не сделала бы. Но Труди-то этого не знала. Труди-то думала, что мы здесь все фашисты. А кто мы еще? Я-то точно собака фюрера. Блонди. Я, а не она, въезжаешь? Я и по цвету подхожу и по позиции. Он ведь меня и по-собачьи жарит, наш фюрер.

Я почувствовала, что глохну. Вернее, нет, не так: я хотела бы оглохнуть, лишь бы не слушать этого.

– Нет, – сказала я. – Замолчи.

Она снова усмехнулась той же нехорошей усмешкой.

– А ты как думала, подруга? Для чего он вчера меня вызвал – анкету заполнять? Расплачиваться вызвал. Он и про Труди рассказал – в перерыве между платежами. Там много накопилось. Он у нас неутомимый, фюрерок-то…

– За-чем… ты… – пробормотала я, насильно выдавливая из себя каждый слог. – Зачем?

– Да затем же. Выбирай, говорит. Либо ты вот прямо сейчас раздеваешься, либо я вот прямо сейчас пишу письмо. Комиссия, говорит, уехала, но ты не думай, что на этом все кончилось. На такую, говорит, мелкую пташку, как ты, комиссии не требуется. Пойдешь за аморалку по тому же делу. Выбирай, прямо сейчас. Я и выбрала.

– Заткнись! – крикнула я, вскакивая с места. – Заткнись, ты, паскуда!

– Точно, паскуда, – кивнула Ольга. – Но это ведь не новость. Я ведь всем даю. Известный факт биографии.

Мне казалось, что она не выговаривает слова, а выплевывает комья грязи. Я просто не могла этого слышать, видеть, дышать этой гадостью. Я бросилась прочь; в голове пульсировал густой красный туман, и я бежала, или мне казалось, что я бегу, пока кто-то не схватил меня сзади в охапку. Сатек? Ну, конечно, Сатек, мой надежный спаситель, святой и узурпатор…

– Что с тобой, Александра? Успокойся, девочка, шш-ш-ш… успокойся…

Но тут туман в голове сгустился еще больше и хлынул наружу словами.

– Ненавижу! – выкрикнула я. – Сволочь! Мразь! Пусть сдохнет! Сдохнет! Сдохнет…

– Шш-ш-ш… – шипел мне на ухо святой Сатурнин. – Шш-ш-ш… успокойся, милая… будет хорош-ш-шо… шш-ш-ш…