Убивство и неупокоенные духи

Адский колокол звонит, динь-дон, динь-дон,
По тебе, а не по мне.
Мне хор ангелов звучит, динь-дон, динь-дон,
Благодатью в вышине.
Жало где твое, о Смерть, динь-дон, динь-дон,
И чреда побед?
Адский колокол звонит, динь-дон, динь-дон,
Не по мне, а по тебе.

Ведь правда, это было жалко, неуместно, нелепо, абсурдно, вульгарно и непростительно? Недостойно призрака, имеющего мало-мальское уважение к смерти? Виновен по всем пунктам. Но было ли это тщетно? Нет, что-то в позе Ала наводило на мысль, что не совсем. Он как бы слегка обвис. Я запел снова, еще громче.

Он обмяк еще чуточку сильнее.

Успех преисполнил меня радостью и весельем, и я спел ту же песенку еще раз и, насколько было в моих силах, сплясал, охваченный дерзким экстазом; я приставил к бестелесному лицу растопыренную пятерню и показал Нюхачу нос. Какое наслаждение! Мои сигналы определенно пробились к нему, или, во всяком случае, мне так показалось, поскольку он вдруг уронил голову на клавиатуру и зарыдал, как – нет, не как дитя, но как глупец, запутавшийся в сетях собственной глупости. Он выл, захлебываясь соплями.

Но плакал он недолго. Направился в туалет, умылся, надел шляпу и плащ, взял свою мерзкую трость и ушел из редакции «Голоса».

(7)

Куда же направляется Нюхач? От редакции до университетского кампуса мили две, а Нюхач обычно разъезжает на такси. Но он, кажется, решил, что этот путь должен проделать пешком – я чувствую, что для него это нечто вроде покаянного паломничества. Он шагает в стылой осенней ночи, неся ненавистную ему теперь палку. Я замечаю, что время от времени, проходя под уличным фонарем, Ал подозрительно оглядывается. Отчего бы это?

Университет Торонто занимает большую территорию, на которой весьма беспорядочно разбросаны здания составляющих его колледжей и факультетов. Нюхач направляется на восточный конец кампуса, проходит мимо Папского института истории Средних веков и приближается к колледжу Святого Михаила. Но почему? Что ему понадобилось в католической части университета? Он точно не знает, куда идет, и лишь после нескольких проб и ошибок и множества расспросов оказывается у дверей частных апартаментов неустрашимого отца Мартина Бойла, директора колледжа и члена василианского ордена[76].

Нюхач ожидает суровости, сдержанности, приличествующей священнослужителю. Но отец Бойл открывает в тренировочном костюме, энергично растирая лицо и голову полотенцем.

– Входите! Вам повезло, что вы меня застали. Я выходил на вечернюю пробежку. Я без нее не могу, понимаете. Если человек проводит весь день за столом или в аудитории у доски, он должен глотнуть воздуху или умереть. Если бы я не бегал, меня бы через месяц отнесли на кладбище. Так чем могу служить? Мистер Гоинг, верно? О да, я читаю ваши статьи. Я стараюсь следить за кино. И театром. В театр я попадаю не так часто, как хотелось бы, но в кино выскакиваю по возможности. Телевизор терпеть не могу. Сплошной мусор, и все бормочут. Итак, чему обязан вашим визитом?

– Святой отец, я хочу исповедаться.

– А?! Ну что ж, давайте не будем торопиться. Сначала поговорим немножко. Не хотите ли выпить? Боюсь, у меня только ржаной виски. Содовой воды или из-под крана?

Отец Бойл спокоен, хоть и радушен; похоже, ему не впервой иметь дело со странными кающимися. И впрямь, он прославился историей почти двадцатилетней давности, когда три негодяя застрелили четырех полицейских при ограблении банка. Отец Бойл навещал бандитов в тюрьме, обнаружил, что все они католики, и привел их к полному покаянию, прежде чем сопроводить к подножию виселицы – ибо в те времена подобных преступников еще вешали. Его везде восхваляли как друга тех, у кого нет друзей, и я знал, что Нюхача привело сюда утонченное чутье драматурга. Благородное лицо, копна седых волос, густые черные брови – внешность отца Бойла полностью соответствовала представлению театрального критика о великом служителе веры.

Небольшой разговор в понимании отца Бойла занимает не меньше получаса, и за это время он выпивает несколько стаканов виски и безостановочно курит, не переставая слушать. Наконец он подытоживает: