Убивство и неупокоенные духи

– О, еще как знаю. Когда утром за мной придут, я этот дом больше никогда не увижу. Как и любой другой из прекрасных домов, построенных мной в этом городе. Разве что снаружи, издалека. Так что, Вирджи хочет забрать ту гнилую хижину?

– Мистер Макомиш, ей нужно где-то жить, а это единственное, что осталось. Вы же знаете, что говорят юристы: что вы с ней разъехались, но не развелись.

– Да, Гил, ничего такого. Брак – торжественная клятва, мальчик мой. Ее ничто не может расторгнуть. У нас с Вирджи есть разногласия, но если оставить в стороне взаимную ненависть, она моя жена не менее, чем в тот день, когда нас повенчали. В лучшие дни и в худшие – а то, что сейчас, это не самое худшее, далеко не самое, – она остается моей женой. Так и передай. Напомни ей. Если она думает, что все эти денежные дела и все эти важные шишки в суде расторгли наш брак, она не знает закона. А я знаю.

– Так, значит, вы подпишете?

– Мальчик, ты сам не знаешь, чего просишь. Богу Всевышнему известно, дело не в доме. Я бы в такой халупе, сляпанной на коленке, и не поселился. Мне в юности случалось строить сараи получше этой хибары. Но если я подпишу, я не дом отдам. А свою жизнь. Свою жизнь, Гил.

– Мистер Макомиш, может, вам что-нибудь принести? У вас больной вид. Там на кухне есть вода?

Макомиш задыхается:

– Да, мне нехорошо. Но воды не надо. Мне нужно принять мое лекарство.

– Не надо! Мистер Макомиш, пожалуйста!

Но мистер Макомиш уже встал на ноги. Теперь он хрипит громко, как запаленная лошадь. Молодой человек в ужасе. Старик бледен как полотно. Он с великим трудом тащится на кухню, и Гил в отчаянии следует за ним с лампой. Он ума не приложит, как действовать в этой чрезвычайной ситуации. В кухне на столе – аккуратный сверток, и мистер Макомиш движется к нему весьма целеустремленно; возможно, он вовсе не так близок к смерти, как кажется.

В свертке обнаруживаются ампула и шприц. Со сноровкой, выдающей большой опыт, мистер Макомиш наполняет шприц из ампулы. Сбрасывает жалкий бурый халат и задирает ночную рубаху до шеи; но материя собирается складками и загораживает обзор, и старик скидывает рубаху совсем и стоит в полумраке кухни совершенно голый.

Он такой худой, что ребра торчат и выпирают тазовые кости. Он похож на ужасающего Христа работы Матиаса Грюневальда; это знаю я и, несомненно, знал режиссер фильма, но мистер Макомиш и Гил не знают. Диафрагма старика покрыта точками засохшей крови и больше всего напоминает подушечку для булавок. Он вонзает иглу в собственную плоть, тихо взвизгнув от боли, и медленно вдавливает плунжер до упора. Вытаскивает иглу и старательно вытирает о сброшенную рубашку.

– Эти иглы все время тупятся. Приходится точить, – говорит он словно откуда-то издалека, самому себе. – Гил, помоги одеться; не стоять же мне тут в чем мать родила. Силы небесные, как холодно.

И правда холодно. Гил помогает мистеру Макомишу снова надеть сорочку и халат, отводит его в гостиную и сажает на кухонный стул. Ставит лампу на пол и, пользуясь случаем, снова надевает пальто, в котором пришел.

– Вам лучше? Теперь можете подписать? – спрашивает он.

– Погоди минуту, пускай подействует. Спешить некуда. Ни на йоту. Я хочу поговорить. Я мало с кем могу говорить, но сейчас буду говорить с тобой, парень. Тебе надо знать, что к чему. Ты думаешь, я старый черт, да? Так меня зовут дочки. Не спорь. Ведь Вина меня так зовет? А?

Гил не отвечает.

– Видишь? У тебя духу не хватает отрицать. Даже в суде ты бы не стал это отрицать. Это мать их подучила. Вирджи обратила против меня мою собственную плоть и кровь. Чтобы они называли меня Старым Чертом. А ты знаешь, как это я стал Старым Чертом?

Гил мотает головой.

– Ну так тебе следует знать, что они правы. Теперь я Старый Черт, а когда был молод, то был Молодым Чертом, а это совсем другой коленкор. Я бы и йоркского шиллинга[18] не дал за парня, в котором нет хоть частицы черта. А у меня этого всегда было сполна, и я свою долю честно заработал. Ты знаешь, как я вообще тут оказался? Здесь, с тобой? На этом халтурно сделанном стуле?

Гил опять мотает головой. Мистер Макомиш чудесным образом оправился и теперь сидит на убогом стуле совершенно прямо. Глаза у него горят, а голос гремит онтарийским говором девятнадцатого века – резким, четким, шотландским, отчасти – по-американски – в нос и с мелькающим порой отзвуком ирландского акцента. Мистер Макомиш жестикулирует, тычет в Гила указательным пальцем руки, явно принадлежащей искусному мастеру – сильной, умелой, крупной кисти с узловатыми костяшками и жесткими черными волосками на фалангах. Сам мистер Макомиш – развалина, скелет, но его голова и руки все еще внушительны.

Пока он рассказывает, гостиная пропадает из кадра и появляется то, о чем мистер Макомиш сейчас говорит. Его голос слышится по-прежнему, поясняя происходящее. Кажется, киношники это называют «голос за кадром». Иллюстрированное повествование. А повесть о жизни мистера Макомиша захватывает.