Убогие атеисты

Но как это грубо – использовать поэзию в бытовых коммерческих целях! Какое подавление, какая тоска! Чмо не может отдыхать в красной комнате. Он словно Дюймовочка в царстве Крота. Словно Маленький Мук в домике старухи. Чмо не может терпеть и созревает для того, чтобы выплюнуть своё мнение.

– Это не искусство! Не поэзия! – пискляво скандирует Чмо.

– Душка, будь умным мальчиком, – не отвлекаясь от обряда, произносит Гордость. – Ты сам определяешь, что есть иску-у-усство. Если назовёшь наши заклятия искусством, никто не посмеет возразить. Творец сам нарекает, что есть что.

Чмо признаёт мудрость суждений. Он и сам недавно распевал о том, что любые повседневные действия являются искусством. Отчего же его убеждения пошатнулись?

– Я не хочу производить фальшивки. И никого обманывать. У искусства совершенно другие функции. Оно преследует другие цели, – виляющим, словно машина пьяного водителя, почти срывающимся голосом возражает Чмо.

– Да? И какие же цели, – отрезок тишины, наполненной вошканьем, – преследует искусство? – поднимается остроугольное, похожее на вытянутую каплю лицо.

– Оно отрезвляет, выдёргивает из обыденности. Напоминает о скоротечности жизни, мимолётности дня. Оно шокирует, дарит духовное наслаждение…

– Избавь меня от общих фраз, – разочарованно отмахивается Гордость.

Насупившись и не найдясь с ответом, Чмо проскальзывает в красную, точно шапочка, комнату и пытается выцепить зародыш озарения. Он сосредоточенно пялится на воображаемый поплавок, готовый к моменту, когда идея, наконец, клюнет, и леска дёрнется. Чмо думал, что его осознание вспыхнет резко и отчётливо, но происходит оно медленно, плавно и почти без его участия.

Чмо располагает на тумбочке два одинаковых абсолютно белых листа – невинных, непорочных и не запятнанных. Берёт карандаш величиной с мизинчиковую батарейку и пачкает мягким грифелем центр бумаги. Только на одном листе он пишет слово «Искусство», а на втором «Не искусство». Встаёт. Смотрит на них со стороны. Понимает, что записи его верны. И вся соль в его выборе. По сути, изумляется Чмо, от творца требуется только решение. Но, подмечает он, только вместе два листа производят эффект, заставляющий схватиться за щёки. Лишь вместе обладают силой. Лишь вместе позволяют себя оценить, лишь в сравнении постигается смысл.

Это простое открытие настолько потрясает Чмо, что он тупо таращится перед собой. Потом пробует применить этот закон к другим сферам жизни. Каждый выбирает, быть ему или не быть. Развиваться или закисать. Прощать или обижаться дальше…

– Я выбираю не писать. И это тоже является искусством. Отсутствие текста столь же значимо как его наличие. Я выбираю жить, и это тоже искусство. Я выбираю смерть, и это тоже искусство. Потому что Я. Так. Сказал.

…На следующий день Чмо прибирается в комнатах. Заправляет кроватки и натыкается на журнальчики с мятыми корешками и поднятыми, словно руки статуи Свободы, членятами. Хуята занимают каждую страничку, и Чмо делается дурно. Хуёнок, снятый крупным планом, исчерчен выпуклыми венами, хуёнок, запрокинутый, словно серп, мнётся под пальчиками Чмо. Целый хуище подстерегает его на следующем развороте. Полный лес рук статуй Свободы. Чмо со страхом и стыдом отбрасывает порнографию, но теперь её наличие мерещится везде.

– Душка, тебя привлекли мои журналы? – раздаётся липкое сопрано Гордости, и Чмо воспламеняется, точно лужица бензина. – Согласись, они занимательные? – как ни в чём не бывало спрашивает женщина.

– Пожалуй. Мне они вообще случайно попались под руки, – заикается Чмо, глотая окончания слов, точно…

– Не смущайся мужской анатомии, душка, – глубже, чем надо, советует Гордость. Советует так, словно это только прелюдия, за которой последует важное откровение. – Лично я помешана на порно. И дня не могу продержаться без дозы пенисов. Была бы воля, отрастила на ком-нибудь целую связку… – заигрывающе хихикает.

Чмо нервно переключает взгляд на что-то максимально нейтральное, уносящее его из этой неудобной ситуации.

– …Не пугайся, душка. Ты похож на девочку сильнее меня. А я ищу более сильного партнёра, рядом с которым чувствовала бы себя слабой и более женственной..

Чмо хочет её остановить, оградить себя от чужой истории, перестать слушать. У него же есть свобода и право не слушать. Почему ему высказывают то, о чём он предпочитает не знать?

– …Ведь я на самом деле мужчина… – с интонацией пьяной шлюшки произносит Гордость.

И глазки Чмо, как профессиональные альпинисты, лезут на лоб. Взбираются на покатую гору. Оказывается, столько времени Чмо проживал с трансвеститом. Впрочем, он смутно догадывался об этом по растянутым лосинам и великим малиновым блузкам. Маскировка была настолько яркой, что выдавала скрываемое нутро.

– Ух ты… – только и выдает Чмо.

– Меня очень радует твоя толерантность. Твоё понимание. Твоя гибкость. Знаешь, я не люблю всех этих принципиальных гомофобов, – пускается в излишние пояснения переодетый в женщину мужчина.

– Спасибо, – почти мяукает Чмо.