Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

При всех своих особенностях, все трое повстанцев одинаково осибирячились до того, что потеряли привычку к родному языку даже в беседах между собою, и лишь кое-что польское в акценте (в произношении) невольно ввели в свой сибирский говор.

И вот вдруг в их город приехали люди, участники нового революционного движения 1905 года, которое стихийно захватило всю Россию и Польшу. И невольно, и незаметно мы начали играть какую-то роль в жизни этих вросших в сибирскую почву старых повстанцев. Наше присутствие в городе волновало их так, как не могли взволновать в Ялуторовске сами события 1905 года. Увидев нас, они вдруг почувствовали время своей молодости. 40 с лишком лет эти три поляка провели в Сибири без сумасшедшей веры, что мучила и одушевляла пана Ревусского, и даже просто без порывистых личных желаний. Они стали местными людьми и давно как будто осадили в себе навсегда былые мятежные чувства.

Но вот, едва мы явились, все три поляка стали ходить к нам и вспоминать, и восстанавливать перед нами пережитое ими в юности. Они расспрашивали нас про революцию в России и особенно про события в Польше, и слушали, как в нашей ссыльной колонии пели новые, незнакомые им революционные песни. Одушевляясь, они иной раз старались показать нам больше мимикой, чем голосами, как надо по-настоящему петь Варшавянку и другие повстанческие песни, как будто старались разбудить в себе свой юношеский революционный пыл. Но этот запоздалый, неожиданный возврат настроений юности всегда производил на нас впечатление какой-то тягостной безнадежности.

V

Как-то раз поляки устроили нам банкет, как они называли тот вечер.

Хозяин, писец из полиции, встретил меня у порога в сюртуке и белом галстуке, пожелтевшем, как его борода. В петлице визитки горела красная розетка. Лицо светилось изнутри торжественно, и только резали глаз его сибирские валенки белые с красными разводами. Он взял мою руку обеими руками, проводил наверх по лестнице через западню в верхнюю горенку с палазами[371] на полу, усадил у стола с бутылками, с пирогом из нельмы. Два других повстанца были уже налицо.

Помню, высокий казначейский чиновник страшно поразил меня своим изжелта-белым лицом совсем уже изжившего свои силы человека.

Когда собралась наша ссыльная компания, хозяин прочел нам из газет, что в Варшаве из Павиака (местная тюрьма) убежали 11 человек, приговоренных к смертной казни[372]. Переодевшись жандармами, революционеры потребовали заключенных под предлогом исполнения приговора. Затем за городом была найдена карета со связанным кучером.

— Они поступили, как поляки, — закончил он гордо свой рассказ.

Все трое поляков, повинуясь какому-то охватившему их всех порыву, усиленно угощая нас водкой, стали хлопать рюмку за рюмкой.

— Мы старые польские повстанцы, вы молодые русские революционеры… давайте выпьем! — говорил хозяин, бегая в валенках вокруг стола и разливая водку.

— Выпьем, выпьем! — поддерживали его товарищи, подставляя свои рюмки.

— Мы живем здесь, у меня русская жена и дети чалдоны[373], а я здесь чужой; здесь и земля не наша и небо не наше, а теперь у нас свои люди — выпьем!

Они чокались, пили, а хозяин опять бегал вокруг стола и наполнял рюмки.

— Выпьем за Польшу!

— Выпьем за революцию!

От водки, от обильной жирной пищи, от суеты и крику старики быстро разнежились.

— Вы наши друзья, — говорил хозяин. — С друзьями я выпью. И ему хотелось со всеми целоваться.

— Я старый повстанец, — кричал он, — я обучу вас обращаться с оружием. Вот так: пли!

И он брал на прицел левую руку и ловко щелкал по ней ладонью правой, изображая выстрел.

— Ваша революция безоружная и поэтому не удалась. Надо всегда выходить с ружьем. Раз! Два! Пли!

И он опять брал на прицел левую руку и кричал:

— Я научу вас стрелять.

Это и надоело, кто-то сказал:

— Но ведь и ваша революция с ружьями тоже не удалась.

— Вы не поддержали, русские все пошли против нас, усмиряли нас.

— Нет, вы не правы. С вами заодно шли тогда многие русские офицеры и поплатились своей жизнью за свободу Польши.

— Нет, усмиряли, — кричал он, не слушая и не понимая.

— Кто у кого в долгу, неизвестно! Вот теперь вы, поляки, не поддержали нашей революции.

— Поддержим! — кричал запальчиво старческим голосом наш хозяин.

— Конечно, поддержим, — мрачно подтянул ему казначейский чиновник. «Еще Польша не сгинела»! — вдруг запел он и сорвался с голоса.

— Еще Польша не сгинела! — сразу более удачно затянули его товарищи, и с одушевлением, с уверенностью пьяных, но бессильно и нестройно, они пропели свой национальный гимн. Мы слушали с мрачными лицами.

Подруга хозяина, крепкая старуха-сибирячка, прислуживавшая за столом, с открытым изумлением поглядела на своего друга и его товарищей.

— Вы не так поете, — сказала она серьезно.

— Не понимаешь, так слушай! — крикнул ей в ухо хозяин.

— Что понимать-то, когда забыли!

— Не мешайся! — закричал он злобно.

Женщина отошла и спокойно загородила на всякий случай западню[374].

Опять все выпили, и повстанцы снова запели.

— Чисто дьякона поют, — сказала старуха простодушно и спокойно.