Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

— Кто же из вас и как может поддержать? — недоумевал казначей.

— Дайте мне, — отвечал Ревусский — пять таких человек, как я, решившихся на все, и я захвачу власть во всем уезде и разоружу всю уездную полицию и воинскую команду.

И он не в шутку хотел поднять восстание в Ялуторовске, связать городничего и всех бударей[364], бежать в леса и пробираться и пробиваться оружием к своим к Байкалу. На этот раз они уже не спорили, как весной. Тут все одиннадцать были согласны. Затихли и притаились, готовясь к нападению. Как вдруг, дня через три, пришла весть, что там на Байкале все уже кончено, подавлено и будет суд! Пан Ревусский заметался, то верил, то не верил известию. Но тут городничий собрал к себе в полицию всех наших поляков и прочел им сообщение генерал-губернатора.

Там было написано, что 25 июля, ссыльные поляки числом до 250 чел[овек], близь станции Культово Кругобайкальского тракта, напали на конвой, обезоружили и перевязали его. То же произошло и на других станциях этого тракта. Все восставшие двинулись было к Байкалу, но им навстречу были высланы войска, мобилизованы местные казаки и добровольцы из крестьян и бурят. Везде при встрече с вооруженной силой поляки отступали и разбегались по тайге, где должны были голодать, питаясь только ягодами, травами или корой деревьев.

Пан Ревусский смертельно затосковал.

— Опять, — говорит, — будут вешать наших, как в Польше.

Потом уже, в начале осени, он как-то пришел к казначею и, странно усмехнувшись, сообщил:

— Нет, я ошибся, их не повесили, а был военный суд, и их расстреляли. Восемь человек расстреляли.

— Ну, это что, расстреляли восемь человек[365]. — говорил казначей, — а их погибло там, считают, человек до 600 из тех полутора тысяч, что там восстали!

Примерно месяца через два после этих событий и сам пан Ревусский, как описано, заболел воспалением легких и умер.

Мой восьмидесятилетний хозяин то рассказывал мне, то рассуждал о польских повстанцах, как это делают старые, усталые, всего повидавшие люди, тоном летописного повествования. Вот, мол, посмотрите, какие бывают люди и дела на белом свете, — то страшные, то наивные, то героические, полные мечтою, но близкие к безумию, влекущие к смерти, то мудрые и утверждающие жизнь. И все они прошли и стихли, как все проходит в нашей жизни.

При этом старый рассказчик этих историй всегда был спокоен, но меня, его единственного слушателя, тогда глубоко волновала судьба ссыльных ялуторовских поляков. В самом деле: для поляка, для старого повстанца 1863 года чуждая ему Сибирь была прежде всего холодная пустыня, стоящая под командой все той же ненавистной власти царя и бюрократии. Затем, это была страшная для него страна, население которой стояло против них, поляков-ссыльных, заодно с начальством и войсками, усмиряя их восстание на Кругобайкальском тракте.

Чтобы как-нибудь примириться с Сибирью, повстанец должен был сначала забыть, что поляк. Пока он оставался поляком — повстанцем, ему оставалась лишь жизнь в совершенном отчуждении, в доме из клеток откупщика Мясникова, или в маленьких обывательских домах — клетках, призрачная жизнь мечтателей, которые то верили в революцию в Польше, то теплились сомнениями, или, наконец, совсем теряли веру и морально медленно гибли, то снова их охватывали неудержимые мечты, переходившие в порывы возрожденной веры, после которых они снова впадали в отчаяние и опять-таки гибли.

А мой старый казначей рассказывал:

— Многие потом привыкли к Сибири, — говорил он, — некоторые поступили на службу к здешним тузам в уезде на всякие заводы и промыслы: вот и сейчас у нас есть заимка на реке Тоболе[366] купца Калмыкова[367], верстах в 50 от города, — там у него винокуренно-дрожжевой завод, пряничная фабрика, крупчатая мельница и мыловарня. Миллионное дело, и кроме того — хлебная ссыпка и свои пароходы. Так ведь всем заведует и управляет ссыльный поляк! «Большой делок», — говорят про него сибирские купцы. И такие везде есть.

«Ну это, конечно, большие птицы. Не всем такое счастье. Другие устроились попроще. Многие поступили по селам волостными писарями. Правда, большое начальство не раз писало циркуляры и бумаги и воспрещало брать их в писаря, но начальство поменьше никогда на самом деле этому не мешало. И то сказать, что поделаешь, когда негде было взять грамотного человека, а тут, глядишь, в селе жило два, а то и три, а то и больше образованных ссыльных»…

Но старый казначей, или забыл, или ничего не знал, о той главной линии, по которой старалось устроить польских повстанцев царское правительство. Оно стремилось наделить их землей и обратить в земледельцев. Так приказывали циркуляры из Петербурга, так действовали генерал-губернаторы, приказывая своими предписаниями.