Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Человек предполагает, Бог располагает — через полтора или через два года после этого разговора дошла до меня весть, что Мартьянов умер в иркутской тюремной больнице. Разные люди в разные время подтверждали известие о смерти Мартьянова и Серно-Соловьевича[157] (которого я никогда не видел) в иркутской тюремной больнице. Некоторые подтверждали коротко: слышал, что такие-то умерли там-то. А некоторые прибавляли, что, по слухам, оба умерли при обстоятельствах довольно подозрительных. Я пытался расспросить об этих обстоятельствах: значит, умерли не от болезни? От какой же причины? Отравлены? Удушены? Когда же это произошло? Кто свидетели последних дней их жизни? Получал ответы неопределенные: «Не знаю; об этом мне не говорили; сам я там не был; ни того, ни другого не видел». В марте 1909 г[ода], когда я читал Петру Давыдовичу Балл оду эту главу моих воспоминаний, он сказал мне, что Мартьянов умер на его глазах в 1865 г[оду], весною или летом, месяца он не может припомнить с точностью. Его, Баллода, везли через Иркутск в составе небольшой партии политических ссыльных, их было человек пятнадцать или двадцать. Эту маленькую партию поместили в казенной палате, т[о] е[сть] в той части казенно-палатского здания, которая представляла собою временное отделение иркутской тюрьмы, устроенное местными властями вследствие переполнения иркутского тюремного замка. В той камере, куда поместили Баллода и нескольких привезенных вместе с ним поляков, находился Мартьянов. Он был в последнем градусе чахотки, не вставал с постели; лекарств не принимал, зная состояние своей болезни, не имея ни малейшей надежды на выздоровление и считая поэтому всякое лечение бесполезным. О смерти Серно-Соловьевича Баллода ничего не слышал. Об иркутской тюремной больнице я слышал отзывы, вообще говоря, не худые; вот только в связи с именами Мартьянова и Серно-Соловьевича передавались мне слухи очень нехорошие. Из слов Баллода вижу, что по отношению к Мартьянову эти слухи лишены всякого основания; по отношению же к Серно-Соловьевичу считаю их подлежащими большому сомнению. Из разговоров со многими поляками осталось у меня в памяти название города Камышлова[158]. Я упомянул, что поляки, отправленные в Сибирь в пеших арестантских партиях из Литвы (в очень большом числе) и из Руси (этих было сравнительно немного), почти не имели при себе вещей, сколько-нибудь ценных: у них отбирали все, что они имели из дому; давали им арестантскую одежду и в таком виде отправляли в дорогу. Все-таки иному удавалось спрятать при обыске несколько денег, или во время дороги родственник, или просто сочувствующий поляк успевал передать немного денег или порядочный полушубок, или хорошие валенки и т[ому] п[одобное]. Если подобный обладатель нескольких рублей или полушубка, или валенков захварывал в дороге, и партионный начальник оставлял его в камышловской больнице — он из нее уже не выходил, умирал там непременно. Поляки скоро заметили эту особенность камышловской больницы; старались предостеречь тех соотечественников, которые еще не дошли до Камышлова; и, если кто-нибудь, пришедши в Камышлов, чувствовал себя нехорошо — товарищи всячески старались скрыть его болезнь и заявить о ней уже во время дальнейшей дороги, когда камышловская чудодейственная больница останется позади.

5

В красноярской тюрьме мы пробыли день или два. Между Красноярском и Иркутском была у нас дневка в каком-то селении; кроме того, в Нижнеудинске[159] мы прожили дня три или четыре, причин этой задержки не помню; прожили мы эти дни в домах горожан, не в тюрьме.

Остались в памяти два разговора с ямщиками, происходившие где-то между Красноярском и Иркутском. Первый разговор правильнее будет назвать монологом ямщика, которому я почти не подавал реплик. Ямщик был настроен благодушно, общительно и говорил так:

— Год назад… нет, немного побольше года будет… царь изупытывал Сибирь: за меня ли, спрашивает, Сибирь, или против меня? Ну, мы в нашей волости потолковали, потолковали; говорим писарю: пиши такой приговор от нашей волости, что наша волость стоит за царя. Написал; мы, все, то есть доверенные со всей волости, подписались; приговор отослали к царю. (Продолжительная пауза; после нее:) Ожидали: будет рекрутский набор, беспременно будет; одначе, слава Богу, не было.

Я знал, что в 1863 году, во время польского восстания, был большой урожай адресов верноподданнического и так называемого патриотического содержания. Из монолога ямщика я понял, что в свое время «патриотическая» волна докатилась и до их волости. Судя по тону ямщика, местная власть не оказывала в этом случае давления на крестьян или почти не оказывала, так что адрес от этой волости следует считать написанным не за страх, но за совесть.

Другой разговор был настоящим разговором: ямщик и я обменялись несколькими репликами. Началось с того, что ямщик, прислушавшись к моему разговору с Новаковским, задал мне вопрос:

— Отчего это я твои слова могу понимать, а у прочих поляков не понимаю?