Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

— Мое положение было другое. Один одно показал во вред мне, другой — другое, третий — третье; тут уже, как бы я ни запирался, пользы все равно не вышло бы. Ну, довольно о прошедшем. Времени у нас немного; поговорим о будущем. Шесть лет тюрьмы — ой, долго! Ну, может быть, сократят… Года через полтора перечислят вас из разряда испытуемых в разряд исправляющихся; тогда позволят вам жить уже не в тюрьме, а на квартире. В то время, если задумаете бежать, обзаведитесь ружьишком, и пусть обыватели привыкнут считать вас за охотника; будете исчезать, сначала на недолго, на день, на два; после на недельку; после на две недели; в две недели можно далеко махнуть. Придется вам беседовать с обывателями и с чиновниками — отнюдь не заявляйте себя республиканцем, этого они не любят; заявляйте себя конституционным монархистом, а еще лучше — не затрагивайте вопроса о формах правления и заявляйте себя умеренным либералом. Это они очень одобряют; будут вас поить водками и наливками, и при этом у них хорошие закуски. Придется вам беседовать также с их женами, сестрами, дочерьми; между этими найдутся такие, которые не боятся республиканства; и вот эти во всяком серьезном деле будут надежнее и лучше мужчин.

— Но, вообще говоря, женщины любят поболтать; а это в серьезных делах неудобно.

— Ну, здесь мужья и братья лупят их нагайками; и от такой жестокой выучки поубавилось у них общительности и болтливости. [В иркутской тюрьме увидите Кшижановского; попросите его дать вам адрес на случай, если вздумаете написать мне что-нибудь, минуя официальную дорогу]. Вот и все мои советы. Вы присмотрелись к полякам достаточно; и я в Усольской тюрьме видел их много. Хороший народ; особенно за то их люблю, что нет у них расположения к гамлетовщине; знает свой катехизис — и никаких колебаний. Замечаю, что некоторые из них страшно озлоблены; добром не кончится; что-нибудь тут у них выйдет, какая-нибудь вспышка; может быть, глупая вспышка, нелепая, взрыв отчаяния — а только выйдет.

На прощание мы расцеловались, и никогда больше я его не видел. Мне говорили, что в этом же месяце (август 1864 г[ода]) или в следующем ему назначили местом жительства большое село Оек[168], в тридцати верстах от Иркутска, по дороге в Якутск. Его предсказание о польской вспышке исполнилось довольно скоро: в 1866 году среди поляков, работавших на круго-байкальской дороге, произошли волнения, которые были усмирены довольно легко. В Иркутске был военный суд, приговоривший нескольких зачинщиков к смертной казни; но, вообще, я об этих волнениях не знал и не знаю почти ничего. В том же 1866 году Зайчневский был перемещен из Оека на самый север Иркутской губернии в село Витим[169] «за поддержание противуправительственных сношений с поляками и с русскими»: в таких словах передавали мне о причинах его переселения; и эти слова заставляют меня думать: переселение не стояло ли в некоторой связи с упомянутыми волнениями на круго-байкальской дороге?

В котором году ему было разрешено возвратиться в Россию, и в каких местах России он жил, не знаю; но только в декабре 1876 года он оказался в Петербурге участником демонстрации на Казанской площади; был после этого высылай несколько раз то в один город, то в другой. Умер в Смоленске, если не ошибаюсь, в 1896 году, все в том же звании административно-ссыльного. На его могильной плите были бы уместны и справедливы слова апостола Павла: «Не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». При разговоре со мною, изложенном выше, Зайчневский в немногих словах коснулся Николая Гавриловича Чернышевского; но все, относящиеся к этой теме, я включу в особую главу моего рассказа.

7

В Иркутск мы приехали около 20 августа 1864 года. Нас заперли в тюрьму, разместили в нескольких больших камерах, отдельно от уголовных арестантов; но мы могли ходить свободно как по двору тюрьмы, так и по другим ее отделениям. Несколько человек могли каждый день отправляться в город, в сопровождении конвойного солдата.