Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

— Ваших дел я не знаю; может быть, у вас так оно и нужно. Теперь, пока мы в тюрьме, собственно, и разговаривать об этом предмете не стоит. А когда выйдете из тюрьмы, не вредно будет для вас заметить мой маленький совет; я — человек не из ученых, книг ваших не знаю; но зато я — практик; что видел, то уже своими глазами видел; что считаю для партии полезным или вредным, то уже на личном опыте узнал — это вот полезно, а это вредно. Так вот, значит: когда будете на свободе, и случится вам вступить в тайную организацию, и, положим, станете сердиться, что вот это надо бы делать — а не делают, что-нибудь другое не надо бы делать — а делают — при подобных обстоятельствах не поддавайтесь раздражению, не увлекайтесь заманчивой перспективой отделиться от этой организации и составить новую организацию, о нет! Вместо этого старайтесь вместе с вашими единомышленниками пробраться в центр существующей организации; всячески старайтесь воспользоваться силою, которая уже существует. Новая организация, если захотите непременно основать ее — когда-то еще она разрастется настолько, что будет представлять собою некоторою силу! а может быть, она и совсем не станет расти. Словом «протискивайтесь к центру». Я услышал этот совет и про себя думал, что советчик, кажется, говорит резонно, но только — не в коня овес; ну, какой же я конспиратор?

Несколько лет спустя, я услышал, что Ольшевский по освобождении из тюрьмы поселился в Иркутске, имеет там какое-то маленькое предприятие, то ли папиросы фабрикует, то ли коробки для папирос; еще чрез несколько лет мне сказали, что он уже возвратился на родину; дальше — не знаю.

Ксендз Рох Климкевич священствовал в каком-то захолустном селении Царства Польского; происходил из бедной крестьянской семьи; в раннем детстве перенес оспу, оставившую на его лице очень заметные следы. На вид ему было поменьше тридцати лет. Его ученические годы протекали в обстановке не совсем обычной; подробностей я теперь уже не могу припомнить, но, кажется, он находился на иждивении какого-то монастыря и жил в этом монастыре; жизнь была тяжелая, удручающая. Он читал переведенные мною главы из сочинения Робера, о котором я упоминал выше; относился к моим тетрадкам сочувственно и одобрительно. А так как Робер в многих местах своего сочинения заявляет себя решительным сторонником коммунизма, то некоторые из обитателей нашей тюрьмы укоряли Климкевича за чтение зловредных тетрадок и вообще за его разговоры со мной. Они говорили ему: «Этот москаль — человек вредный, заражает нашу молодежь коммунистическими понятиями; вам следовало бы сторониться от него подальше». Все подобные замечания Климкевич пускал мимо ушей и по-прежнему время от времени любил побеседовать со мною. Между прочим однажды он сказал мне:

— Свобода, равенство, братство; эту формулу я встречал много раз, во многих книгах. По моему мнению слово «равенство» надо бы заменить словом «справедливость». Как только говорят мне «равенство», мне представляется какая-то казарма, у всех одинаковые кровати, одинаковая одежда, одинаковое кушание; в этом есть своя хорошая сторона: каждый получил свой паек, обиженных при дележе нет — вот это хорошо, и с этим я соглашаюсь; но это стеснительно, сурово, а без этой суровости можно обойтись. Когда я вместо того скажу «справедливость», этим я допускаю полнейшее разнообразие жизненной обстановки людей и их житейских привычек; одного желаю, чтобы разнообразие обусловливалось не правами рождения, не насилиями, не случайностями — нет; разнообразие должно обусловливаться нашими понятиями о справедливости. Наше разнообразие, в конце концов, окажется тем же равенством; только вид этого равенства будет другой, более привлекательный; и к нашему равенству — разнообразию мы придем своею дорогою; идти через казарму — нет никакой надобности.

Я ответил Климкевичу приблизительно так:

— У нас, русских, есть поговорка: из песни слова не выкинешь. Тройственная формула, которою вы желали бы немножко исправить, зародилась, как вы знаете, у французов и от них распространилась, можно сказать, по всему свету. В составе каждого народа существует большее или меньшее число людей, которые сроднились с этою формулой. Она сделалась мировым знаменем, святынею. Оставим знания неприкосновенным, не будем спорить о словах. Будем лучше стараться, чтобы понятия, выражаемые этими тремя словами, внедрялись бы в жизнь сильнее и сильнее и приближали бы нас к тому строю, который мы считаем справедливым и потому желательным.

Климкевич ответил привычным для него словом «амен», т[о] е[сть] по русский «аминь».

Я упомянул, что некоторые обитатели нашей тюрьмы советовали Климкевичу сторониться от меня подальше. Один из этих старозаветных людей сказал при каком-то споре Новаковскому (или, может быть, кому-нибудь другому из бывшых киевских студентов), что этого москаля (то есть меня) следовало бы прямо так повесить. Новаковский (или кто-то другой из числа русинов) ответил ему: