Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Когда Муравский и Волосевич подняли вопрос о желательности учреждения коммуны, я указал, прежде всего, что мы находимся в совершенно ненормальных условиях: пока в тюрьме, мы представляем собою казенных пенсионеров, которые питаются отчасти казенным пайком, отчасти пособиями родственников и друзей; приобретать собственным трудом средства к существованию мы, пока в тюрьме, почти не можем. Значит, если мы порешим учредить коммуну, ход этого дела не представит ничего поучительного для работников, живущих в обыкновенных условиях, т[о] е[сть] на свободе. Положим, наша коммуна будет разрастаться и процветать: экая, скажут, важность — на казенных хлебах да на приятельских субсидиях всякому лежебоке растолстеть можно. Гораздо правдоподобнее, что дела нашей коммуны пойдут плоховато, и она съежится, захиреет, распадется; тогда уже я скажу: экая важность — в казенной клетке, за железною решеткою, под замком самый ретивый работник в конце концов отощает и впадет в уныние. Значит, так ли, сяк ли — для работников, живущих на свободе, наш коммунистический опыт не будет иметь никакого значения.

На это Муравский и Волосевич возразили:

— Но для нас самих этот опыт будет иметь большое значение: рассудком мы пришли к убеждению, что обычный покрой одежды не рационален; давайте же испробуем тот покрой, который считаем рациональным.

Сочувствие остальных четырех слушателей, может быть, не особенно пылкое, все же таки было, очевидно, на их стороне. Когда я заметил им, что семь человек — маловато, они согласились, что это замечание имеет некоторый смысл; прибавили, что найдется еще трое или четверо таких, с которыми надо потолковать основательно, и, по всей вероятности, они пожелают примкнуть к нам.

Так оно, действительно, и вышло. Сообщу некоторые подробности об этих четверых.

7

Болеслав Ярошевский[229] был мелким чиновником в каком-то из киевских присутственных мест, подружился с несколькими студентами, вместе с ними пошел в повстанческий отряд. Стычка с русским войском, плен, киевская тюрьма, российские этапы — все это бывший канцелярист изведал наравне с бывшими студентами, и отношения к студентам сохранились у него хорошие, товарищеские. В Александровском Заводе он стал заниматься стиркою белья; иногда работал один, иногда приглашал одного или двух в качестве временных помощников. На вид ему было поменьше лет тридцати.

Владимир Иванович Петров — уроженец какого-то маленького городка в Царстве Польском. Его дед по матери был человек военный, находившийся немалое число лет в рядах французской армии времен Наполеона Первого. Его отец был офицер русской службы. Ребенок вырос в Польше; воспитание происходило под ближайшим наблюдением матери польки и дедушки поляка; понятно, что польским языком он владел гораздо свободнее, нежели русским. Его фамилию и он сам, и все поляки произносили на польский лад, т[о] е[сть] делая ударение на первом слоге: пане Петров. Возрастом он был, полагаю, равен или почти равен мне, т[о] е[сть] имел в это время двадцать три года от роду. В юношеском возрасте пробыл некоторое время на военной службе в звании юнкера. Ярошевский при стирке белья нередко приглашал его к себе на помощь.

Радзеевский, по имени, кажется, Игнатий — уроженец Царства Польского, годами тремя или четырьмя постарше меня. Образование получил очень скромное, приблизительно в объеме нашей деревенской школы. Был маленьким служащим в помещичьей экономии. Насколько могу припомнить, его главная обязанность состояла в надзоре за поденными рабочими, нанимаемыми в самое горячее для сельского хозяина время; но, кроме того, он что-то упоминал об огороде, о сенокосе, о пашне: то ли он имел помимо службы еще собственный земельный участок, то ли получал этот участок от помещика во временное пользование в виде дополнения к жалованью — не могу припомнить точного смысла его слов.

Политовский (имени не помню): по месту рождения, по роду занятий и по образованию это был как бы двойник Радзеевского, но помоложе его; и притом он был не особенно разговорчив, а Радзеевский любил побалагурить.

Переговоры Муравского, Волосевича и других упомянутых мною лиц с Ярошевским, Петровым, Радзеевским и Политовским закончились согласием этих четырех вступить в коммуну. Теперь нас было одиннадцать человек, и в начале марта 1866 года мы учредили коммуну. Тогда, как и теперь, превеликое множество людей имели смутное, неправильное понятие о значении слова «коммунизм», о том круге идей, который находит себе выражение в этом слове — и тем не менее, несмотря на эту смутность и, может быть, благодаря именно той смутности, при одном названии коммунизма приходили в ярость. Зная это, мы, учреждая свою миниатюрную коммуну, постановили держать это дело сначала в тайне, а впоследствии — смотря по обстоятельствам.

8