Учебник рисования

Знакомые говорили Павлу: а что Лиза? Все так же? — в их словах содержалась констатация печального факта: сидящий на одном месте человек счастья не заслуживает. Павел любил свою жену тайной любовью — стесняясь своего чувства, понимая его несуразность. Так люди, коим общественный статус предписывает любить чужие города и размах цивилизации, тайком любят свою отсталую Родину; признаться в этом неловко, требуется хвалить Париж и Нью-Йорк — и люди так и делают, чтобы никого не разочаровать.

До чего же несуразна моя жизнь, думал Павел. Надо найти слова и образы, чтобы объяснить противоречие, избавиться от стыда. Надо написать такие картины, чтобы любви хватило на всех: ведь если действительно любишь и хочешь защитить — в этом нет ничего плохого. Страна рушится, общество больно — значит, надо удержать то немногое, что в состоянии. Как можно равнодушно смотреть на то, что человек одинок, как можно не протянуть руки, если твоя рука нужна. Человек не имеет права отказаться даже от самой мелкой обязанности, он должен нести груз отношений всегда.

XI

Так рассуждал Павел Рихтер. Дед его, Соломон Моисеевич, неожиданно испытавший прилив сил, ждал разрешения событий на иной манер. Рушится вековая тюрьма народов, восклицал Рихтер. И пусть рушится, это объективный процесс. Не случайно обратились ко мне за советом, нет, не случайно! Состоялся переход в качественно иное состояние! Вот уже и вольная Украина машет оранжевым прапором, вот и свободолюбивые горцы восстали, вот Латвия кажет русским кукиш, ура! Сейчас история сделает очередной виток, вот увидите! Однако и свободолюбивый Рихтер порой чувствовал тревогу: не слишком ли большой урон понесло тоталитарное государство. Он готов был возглавить народ — вести его через пустыню, — но уж больно безлюдной рисовалась эта пустыня, сорока лет не хватит, чтобы пересечь. Издерганная, больная психика Соломона Моисеевича реагировала на всякий поворот политики — он впадал в беспокойство, включая телевизор.

На излете существования России народ выказал признаки безумия: то ли бежать сломя голову, уподобясь правителям своим, то ли еще раз попробовать все снова построить. В то самое время, когда стране со всей очевидностью срок был уже отмерен, граждане — в очередной раз — испытали потребность в бессмысленных декларациях о справедливом устройстве общества. Румянец заиграл на щеках чахоточного: он еще встанет с одра болезни — и спляшет. А не спляшет — так убежит.

Жажда перемен обуяла общество. Каких перемен? Не довольно ли было их уже? Может быть, хватит с нас перемен, нам бы теперь немного застоя, так рассуждали граждане, успевшие обзавестись некоторой недвижимостью, — их можно было понять. Однако чувство обманутого вкладчика терзало сознание гражданина новой империи. Я им, думал вкладчик в цивилизацию, лучшее отдал — и мысли, и порывы, и мечты. А они мне — что? Ваучер? Телепрограмму Ефима Шухмана «Караоке из-под глыб»? Культурное шоу министра Ситного «Цыпочки и пиписки»? Довольно! Права есть — а свободы нету! Правды хочу! И знание того, что правды нет нигде, не помогало: правды все равно хотелось. Хочет человек любви, хотя знает, что это — психическое расстройство, и блага принести не может.

XII

Смутное это настроение — пылкое, но лишенное определенности — ярче прочих передал новоявленный поэт (в прошлом редактор «Европейского вестника») Виктор Чириков. Слоняясь по улицам столицы, Чириков сочинил новые вирши. Стихи звучали так: