Учебник рисования

Однако свобода и не была никем востребована. Массы, интеллектуалы, герои, государство — в стремлении к прогрессу алкали иного: а именно прибавочной свободы. Дайте той самой прибавочной свободы, в коей сосредоточены дорогие сердцу привилегии, — а ничего иного и не надо! Ради нее и сражались, ее получили, ей и служили.

IX

Чтобы проследить, как циркулировала прибавочная свобода в обществе, сбросившем ярмо тоталитаризма, достаточно обратиться к истории независимой прессы. Некогда пылкая и будоражащая воображение, пресса постепенно снизила градус страсти. Пафос был редуцирован логикой рынка: не нужно Ефрему Балабосу читать революционных призывов, ему про отели на Гонолулу любопытнее. Какие люди оттачивали перья в свободолюбивых изданиях! Что им, улицы теперь мести? Отнюдь: сыскали места работы нисколько не хуже. Появились газеты не революционного, а, так сказать, эволюционного содержания. Объективная информация о презентациях, балах, сделках и кривой маркетинга — потеснила призывы к свободе. Журналисты негодования не выражали: понимали, что свобода — и есть рынок, а раз рынку нужны объективные данные о ресторанных ценах и ценах на нефть — значит, таков дискурс свободы. Даже фанатику свободного слова сделалось ясно: декларацией читателя не удержишь, информация — вот королева рынка. Новая объективная журналистика столкнулась лишь с одной трудностью: отсутствием информации. Информация — по определению — есть то, что отделяет главное от неглавного, а именно такое деление оказалось нежелательным — в нем есть тенденция к пафосу. То есть события-то в мире происходили постоянно: там и сям убивали, делили на части страну, отчаянно много воровали. Мог некогда журналист, ослепленный правдоискательством, возопить со страниц независимой прессы: стыдно вам, о сограждане, жрать лобстеров, когда ваши братья гибнут! Случались в прошлом такие казусы, рыночных достижений они не сулили. И журналисты приспособились описывать явления беспристрастно — так, чтобы у читателя не возникало ощущения беды. Так сформировался специфический язык — язык шутливый и циничный, подающий событие во всей его относительности: один гражданин умер — другой родился, дом взорвали — ресторан открыли. Появились мастера жанра — колумнисты исполняли тексты так остроумно, что, закончив чтение о массовом убийстве, читатель не мог сдержать улыбку. Расстрел сепаратистов, открытие театрального сезона, наводнение, презентация новой коллекции мод — читатель должен усвоить, что свет клином не сошелся на беженцах, бомжах, убитых в Багдаде и т. п. Мастерство журналиста заключалось в том, чтобы снизить градус любого события до шутки — тем самым нивелировать информацию. И сыпались на граждан все новые издания, витрины трескались от количества газет, и каждая — с объективно нивелированной информацией, новостями, стертыми в единый неразличимый продукт. Возникало новое издание, и владельцы терялись, как детище назвать? Ну, в самом деле, не называть же листок объективной информации «Крик души»? Израсходовали нейтральные слова «Телеграф», «Ведомости», «Новости», стали называть издания просто и функционально — «Газета», «Журнал». Газета под названием «Газета» — вот она, квинтэссенция профессионализма: не иметь имени вообще.

Убеждения обменяли на прибавочную свободу; прибавочную свободу пустили в оборот; оборот рынка выявил никчемность убеждений; ergo: приобретенная свобода не будет иметь никакой цены, если не будет обслуживать потребности сильных мира сего. И — подчиняясь законам рынка — независимая пресса перестала существовать. Не жестокие сатрапы с дубинками, не коварные бизнесмены с долларами, но сами независимые интеллектуалы продали свой статус — и исчезли из общества. Остались лишь те издания, которые могут манипулировать толпой, — как, собственно, и было в прежние времена. Но случилось это не по воле диктатора, а по логике прогресса.

Прав, тысячу раз прав был Баринов, настаивая на том, что чем беспристрастнее и остроумнее газета, тем выше ее стоимость на рынке. Поскольку именно цинизм есть лучшее выражение прибавочной свободы, а общество приняло цинизм как информационную политику — то естественным (то есть циничным) образом общество сократило количество газет. Издания для интеллигентов стали закрываться — за отсутствием аудитории и возможности создать таковую. Роль интеллигенции была доиграна до конца — а шутить могут и менеджеры; у них, кстати, и лучше шутки выходят. Нет нужды в двух лакеях — берут только шустрого. Прекратили существование листки для думающей публики: «Газета», «Общая газета», «Журнал», «Телеграф» и пр. — окончили свои дни. Граждане по-прежнему умилялись на пестроту обложек в витринах: видать, много противоречивых мнений в свободном обществе, — но не было уже ни обилия газет, ни информации, ни вариантов мнений.

— Уходи из газеты, — говорил Павел Рихтер, — стыдно.

А Юлия Мерцалова отвечала:

— Куда идти? По крайней мере, в газете я нужна: депутаты у меня получаются менее глупые, чем они есть.