Учебник рисования

Хорек загрыз жену Сыча. Несчастье произошло в отсутствие художника: он получал большую премию за вклад в демократическое искусство. Герман Басманов, Ричард Рейли, президент Российской Федерации лично вручали ее. Пока мастер стоял на сцене, потный от волнений, с бурей в душе, — аккурат в это самое время огромный, разжиревший хорек, размерами достигший бульдога, вышел из супружеской спальни. Против обыкновения, хорек был не накрашен, абсолютно без следов пудры на морде, с глазками, не обведенными тушью, не облаченный в приталенный костюм от Ямамото, а в своем натуральном зверином обличье. Хищная улыбка блуждала по его морде, вовсе не похож он был на того общественного деятеля, коего привыкли видеть в программах новостей и в телешоу «Стиль жизни». Зверь навалился плечом на дверь кладовки, где спала бывшая супруга, а ныне пораженная в правах домработница, открыл дверь и вошел. Похудевшая, рано состарившаяся женщина спала тяжелым сном на полу; ей стелили короткий матрас, укрывалась она бурым солдатским одеялом. Подле матраса стояла жестяная миска с мышиными хвостами: в последние месяцы хорек совершенно перевел несчастную на мышиную диету, однако хвостов она так и не научилась есть. Видимо, ей снилось страшное, поскольку она вздрагивала и стонала во сне. Хорек прыгнул ей на грудь и вгрызся в горло. Тело несчастной выгнулось дугой на матрасе, она скребла скрюченными пальцами воздух, из губ лезли кровавые пузыри. Глаза совершенно выкатились из орбит, и черты лица налились мукой. Так черты ее и застыли, навечно окаменев; хорек в несколько приемов отгрыз голову от тела, широкий кровавый поток хлынул из шейных артерий, тело распласталось обездвиженное, и отделенная от него голова уставилась остекленевшими, выпученными, будто у Розы Кранц, глазами в потолок. Именно такую картину и увидел Сыч, вернувшись с церемонии награждения. Первым делом он, разумеется, заглянул к хорьку и нашел зверя несколько возбужденным. Приписав это плотскому желанию, Сыч, будучи и сам взволнованно возбужденным, бросился с хорьком на кровать и отдался радостям взаимного обладания. Однако ближе к вечеру он заглянул в кладовку к жене. Нечего и говорить, сколь потрясло его увиденное. Пусть он давно не любил эту женщину, пусть мало понимания было меж ними, пусть искусство его стало ей в конце концов чуждо — что с того? Да, жизнь окончательно развела их, да, они находились на разных ступенях общественной лестницы — но она продолжала быть ему близким человеком. Смерть ее, особенно такая ужасная, дикая смерть, перевернула душу Сыча — он стоял в заляпанной кровью кладовке, и скорбь была в его глазах. Руки его тряслись. Губы его шевелились, но беззвучно. В таком состоянии его и нашла милиция и препроводила в нервный госпиталь при 3-м медицинском институте — в заведение, заслуженно пользующееся славой.

Хорек, успевший переодеться и напудриться, сопровождал карету «скорой помощи» на своем персональном автомобиле с мигалкой — расчищая дорогу. Депутатский мандат и невероятная общественная популярность, разумеется, оградили хорька от возможных претензий милиции. Он лишь махнул шерстяной лапкой, шевельнул ресницами, тявкнул — и милиции сделалось понятно: не их ума это дело. Голову и тело потерпевшей свалили в большой черный пластиковый мешок, отдали куда следует — и забыли: отыскались дела поважнее — вопиющее психическое состояние художника Сыча. А то, что Сыч пребывал в состоянии тяжелейшем, было очевидно. Властной походкой ходил хорек по коридорам клиники, отрывистым тявканьем собирая врачей на консилиум, — если бы не его забота, кто знает, что случилось бы с Сычом в ту роковую ночь? Скоро, получив необходимую дозу уколов и таблеток, забылся художник тревожным сном, а хорек еще некоторое время оставался подле возлюбленного — рычал на сестер, огрызался на докторов. В наших российских больницах, если не припугнуть, так и подушку с одеялом не получишь.