Учебные годы старого барчука

— Ах ты, сволочь проклятая! — кинулся он на меня, нанеся мне тумак кулаком между плеч прежде, чем я успел увернуться. — С тобою шутят, а ты, мерзавец, смеешь прямо в лоб чем попало в человека бросать! Ведь ты меня чуть насмерть не убил, разбойник! Ты ведь мне левый глаз совсем вышиб и висок раскроил!

— Простите меня, Баранок! — со страхом оправдывался я, отскочив за свою кровать. — Я, ей-богу, думал, что это вправду чудовище какое-нибудь… Я сам себя не помнил… Если бы я знал, что это вы…

— Если б ты знал, анафема! А мне легче теперь, что ты не знал? Ты должен понимать шутки! — говорил, захлёбываясь, Баранок, у которого всё лицо было измазано лившеюся кровью. — Что ж ты теперь из меня сотворил? Ты меня навек покалечил! Постой же, я тебя проучу, чертёнок! Вот только глаз сейчас перевяжу, — прибавил он, отходя к столику с водой и видя, что я твёрдо решил избежать второго тумака.

— За что же вы его будете проучивать? — вступился Алёша. — Вы сами во всём виноваты, а его хотите бить ни за что! Вы его и так насмерть перепугали… Разве можно сонного так пугать? Он мог на месте с ума сойти… Он ещё маленький.

— Я вот вас обоих, щенков паршивых, проучу, будете впредь умничать! — бесился Баранок, поливая холодною водою платок и прикладывая к разбитому глазу. — Думаете, барчонки важные? Вы, должно быть, ещё не отведали ни разу казацких галушек. Так я вас попотчую!

— Ничего вы не смеете сделать! — отбивался Алёша, храбро стоя своею худенькою и нежною фигуркой в белой рубашонке перед огромным черноволосым запорожцем. — Я ещё инспектору завтра на вас пожалуюсь, что вы больного брата чуть насмерть не перепугали. Что это за мужичество? Тут вам не гайдаматчина ваша… Тут благородные дворянские дети воспитываются, и вам не позволят уродничать!

Другие больные тоже вступились за меня и уговаривали разъярённого Баранка.

— Чем же он виноват? Разве он мог спросонья догадаться, что это вы… Ведь он, небось, сам перепугался не на живот, а насмерть!

Баранок продолжал ругаться и грозить, хотя сам вполне сознавал свою полную несправедливость. Но кровавая шишка над его левым глазом пухла и наливалась так быстро, и он испытывал такую жгучую боль, что ему необходимо было срывать на ком-нибудь досаду. А главное, ему было бесконечно стыдно всех нас, окружавших его малюков, что вот он, Баранок, шестиклассник и лихой запорожец, так глупо одурачен своей собственной выдумкой, и что какой-нибудь клоп-шарапчонок может теперь по законному праву смеяться над ним перед всею гимназиею, какою дулею угостил он его, долговязого болвана.

Дело всё-таки обошлось без побоев. Внутреннее сознание собственной вины и дружные протесты больных, которые были третьего и четвёртого класса и не были расположены давать волю казацким тумакам, сдержали сердитого запорожца.

Мы все заснули только перед светом, и проснулись поздно. Было уже восемь часов, и на всех столиках стояли остывшие кружки чая, покрытые половинками французской булки.

Только мы с Алёшей умылись и прошли на цыпочках мимо храпевшего Баранка в приёмную поделиться с Ильичом интересною повестью о ночном погроме, как на крыльце больницы послышались необыкновенный шум и движение. Со стуком ударилась о стену распахнувшаяся наружная дверь, и Бардин с Яруновым, серьёзные и бледные как полотно, втащили под руки почти помертвевшего Второва. За ним шёл такой же бледный и больше всех растерянный Мурзакевич.

— Скорее ему руку перевяжите, Ильич! Жилу перерезал, — торопливо пробормотал Бардин, шумно протаскивая Второва на кожаный диван.

Второв, хотя шёл сам, но едва переступал ногами, и веки его были полузакрыты.

— Дайте пить, дайте воды… Это ничего, пройдёт, — прошептал он, облизывая запёкшиеся губы. — Только перевязывайте скорее, покрепче… Крови много ушло…

— Ей-богу, я не виноват, простите меня, голубчик Второв! — со слезами умолял Мурзакевич. — Ей-богу, я нечаянно, я совсем не думал, что в жилу попадёт!

— Ну вас совсем, не мешайте! — хмурился, отстраняя его, Бардин. — Наделали дел, теперь не поможете.

— Да ведь, господа, сами посудите, чем я виноват? — жалобно приставал Мурзакевич. — Ведь вы сами видели.

— Отстаньте, говорят вам, чего хнычете, как баба! — мрачно огрызнулся на него Ярунов. — Второв ранен, да и то не плачет. Убирайтесь отсюда, вам тут нечего делать.

— Да ведь он не умрёт, Ильич? Ведь он останется жив? — в отчаянии обращался к Ильичу Мурзакевич. — Господи Боже мой! Как это только могло случиться… И сам не знаю!

Ильич, испуганный не меньше вошедших, торопливо метался за бинтами и корпией, и никак не мог вспомнить, в каком ящике они были спрятаны.

— Вот ещё беда-то! — растерянно твердил он. — Как это вас угораздило? Чем это он порезал?

— Ей-богу, Ильич, я не виноват! — со слезами оправдывался Мурзакевич. — Ведь они же все видели… У нас был уговор не касаться груди и лица… Как Второв ударил в меня первый раз, я и отскочил вбок, и сам не знаю, как рукою махнул… Смотрю, ножичек весь в крови… Он, должно быть, наскочил очень близко… И как нарочно, жилу большую! — зарыдал он. — Господи! Что мне теперь будет, несчастному!