Учебные годы старого барчука

— А вот мы лучше ознакомимся по скорбному листу! — сказал с сдержанной досадою директор и направился к постели Баранка. — Ба! Да тут стоит Angina. Ведь это, сколько помню, жаба по-русски? — с недоумевающей усмешкой обратился он к Ивану Николаевичу.

Иван Николаевич смутился было на одно мгновенье, но сейчас же и просиял своею обычною весёлою улыбкою.

— Angina, именно Angina, а по-русски жаба, как вы справедливо изволили заметить, господин директор! Ибо сей рахитический субъект главным образом страдает опухолями зева и миндалевидных желёз, glandula amygdalaca; при серьёзных же болезнях малозначительные вещи, подобные вздутию клетчатки, не обозначаются врачами.

— Ну смотрите, доктор, вы уж попались раз с вашими подписями, как бы ещё не попасться. Генерал-губернатор не нынче-завтра собирается посетить пансион.

— Девяносто один год, государь мой, привык сам ответствовать за свои поступки и перед моим Государем, и перед моими начальниками, а потому покорнейше прошу вас не беспокоиться за меня и на сей раз.

— Как знаете, дело ваше. Я только предупреждаю вас, что новый генерал-губернатор обращает особенно строгое внимание на больницы. Вы бы хоть топить-то велели хорошенько, — прибавил директор, пожимаясь. — Тут волков можно морозить.

— В госпиталях, государь мой, температура учреждается по предписанию врачей, какая требуется течением болезней.

— Да, я знаю. Но сколько же градусов, вы полагаете?

— А столько именно, сколько в настоящую минуту вы здесь изволите видеть. Если вам любопытно, то вон на стене термометр Реомюра.

— Да уж у вас, я знаю, всегда какая-то республика независимая! — с сердцем сказал директор, уходя в прихожую. — На всё свои отговорки и объяснения, все всегда правы и всё отлично. Хоть и не заходи никогда.

— Что ж делать, господин директор? В чужой монастырь с своим уставом не ходят, говорит пословица. Вы там у себя в классах заводите какие угодно порядки, а уж в больнице, извините, моё царство. Тут врач хозяин. Сюда и заходить вам одно беспокойство напрасное, — дружелюбным тоном напутствовал его Иван Николаевич.

Но только гневные шаги директора смолкли на плитах крыльца, как Иван Николаевич словно переродился.

— Это всё из-за вас, варваров невежественных, приходится лгать на старости лет! — вне себя накинулся он на нас. — Азиаты нечестивые! Кровопийцы! Когда вы отучитесь грызть друг друга, как псы смердячие? Быть homo homini lupus, как выразился великий английский философ! Плюну я на вас, стадо звериное, отрясу прах от ног своих и убегу куда-нибудь к тунгусам, к эскимосам, во льды полярные, чтобы сердце моё могло отдохнуть от ваших мерзостей! И ты тоже хорош, животное рыбообразное! — вдруг обратился он к испуганному Ильичу. — Ну есть ли мозг в твоей редечной голове? Знаешь, как немцы говорят: anstat verstand? Вот так и у тебя спармацет вместо мозга — выдумал ангину писать бог знает для чего, а тут всего десять градусов тепла в больнице. Уложить вы меня собрались, разбойники! Бог с вами совсем! Уйду я от вас и не приду никогда, — в искреннем негодовании кричал Иван Николаевич, нахлобучивая огромный картуз и схватывая наперевес свою палочку.

Мы все стояли, как оплёванные, опустив головы, чувствуя глубокую вину и почти готовые расплакаться. Мы знали, конечно, что Иван Николаевич не убежит к эскимосам, в полярные льды, а явится завтра в десять часов к нам в больницу, словно ничего никогда не случалось, и станет прописывать нам чернослив и печёные яблоки, но всё-таки нам было искренно больно в эту минуту за его огорчение и за его гнев. Никто не произнёс ни одного слова, когда Иван Николаевич выбежал из больницы, торопливо шмурыгая своими плохо двигавшимися ногами. Только Ильич, тяжко вздохнув, с сердцем выдернул из кровати Баранка виноватый ярлык и, отчаянно махнув рукою, засел за столик писать меловой каллиграфией новый подходящий термин. Целый час возился он с ним, ворча что-то под нос, и наконец торжественно водрузил в головах распростёртого навзничь Баранка, обведя нас всех презрительным взглядом.

— Э-эх! Вот так-то, всегда из-за вас, а ещё панычи называетесь! — укоризненно сказал он и с трагическим видом отошёл к своему шкапчику.

Новый ярлык Ильича благополучно провисел над тою кроватью ещё четыре года, пребывая неизменным лето и зиму, весну и осень, и с беспристрастием солнца осеняя собою правого и виноватого, головную боль и воспаление лёгких, желудочный катар и хроническую золотуху, чаще же всего никогда не ослабевавшую у нас эпидемию «фебрис притворалис».

Классная война

Классы рисования и чистописания считались у нас самыми весёлыми. Это были часы беспечных забав, смеха, потешных выдумок. Кроме того, это было как бы самою судьбою указанное время для подготовления неприготовленных уроков.

— Голубчик Шарапов, дай «законца» позубриться!

— Шарапов, миленький, дай задачек переписать, будь товарищем, — слышатся из разных углов откровенные просьбы, как только учитель Карпо с своими тетрадками и линейками входит в класс.