Учебные годы старого барчука

А надоедливый звонок, словно сам понимая всю свою невыносимую пронзительность для бедного пансионского уха, всю душу возмущающую досадность свою для бедного пансионского сердца, двигается мерным шагом с стихийной настойчивостью, с стихийным однообразием, между рядов железных кроватей, качаясь всё тем же привычным размахом в железной руке железносердого солдата Долбеги, безжалостного исполнителя всех наших пансионских казней, своего рода официального палача нашей учебной тюрьмы. И именно железным лязгом тюремной цепи отдаётся в моей деревенской душонке, привыкшей так сладко спать в эти безотрадные предрассветные часы, неизбежный, как смерть, голос железного будителя, и неизменные, как качание маятника. шаги железного человека.

— Динь-динь! Динь-динь! Динь-динь! — острою нотою вонзается в воздух, сначала совсем оглушая, около самого уха, потом медленно удаляясь из одной спальни в другую, всё дальше, всё тише, но везде одинаково назойливо, одинаково невыносима, словно и конца ему никогда не будет.

— Динь-динь! Динь-динь! Динь-динь!

Заспанные рожи, не очнувшиеся хорошенько от сна, с глазами, бессознательно выпученными в пустое пространство, словно они ещё продолжают созерцать только что прерванные грёзы хорошо угретой постели, начинают автоматически подходить к большим медным умывальникам, ярко сверкающим на огне скудно расставленных шандалов полированными объёмистыми чревами.

И от этого сверкающего холода меди, сквозь который пробивается мелкою росою холод только что налитой туда почти ледяной воды, делается ещё жутче, ещё холоднее в холодном воздухе огромной, ещё не топленной умывальни. С жёстким металлическим звяканьем то и дело поднимаются и падают многочисленные вдвижные краны умывальников, и в десятки отверстий врываются, брызгая во все стороны, как снег холодные струи. Холод кругом, холод везде, куда ни пойдёшь, до чего ни дотронешься. Холод стоит, холод течёт, холод брызгает отовсюду, и маленькое озябшее тельце, тоскующее чуть не до слёз по покинутом тёплом одеяле, жалко жмётся в своей белой казённой рубашонке, будто беспомощный воробей, захваченный морозами.

***

В высоких и огромных классах, уставленных, будто длинными гробами, чёрными рядами парт, тоже неприютно и жутко в этот ранний утренний час. Тускло, словно нехотя, догорают в медных подсвечниках сальные свечи, обтекая и повисая на сторону нагоревшими фитилями.

Ученики, ёжась от холода, позеленевшие от раннего вставания, застегнули свои куртки наглухо, на все двенадцать медных пуговиц, и сидят теперь в суровом молчании над своими книжками в унылой полутьме этого скудного освещения. Не говорится, не шутится в этой обстановке солдатской казармы. А у меня на сердце жутко и холодно не от одного зимнего мрака. Всё живее и неотвязчивее вспоминается мне вчерашняя сцена, и всё безнадёжнее ждётся, что же будет теперь. И как нарочно, никто говорить не хочет со мною ни о том, что было, ни о том, что будет. Я безжалостно предоставлен в жертву своим безмолвным душевным терзаниям.

Вдруг мерные тяжёлые шаги послышались за дверью. Я болезненно пристыл к ним ухом, но не отводил глаз от книги. Это не инспектор, это Гольц. Нынче его дежурство. Но он несомненно за мною. Иначе зачем бы ему в наш класс?

Дверь медленно отворилась, но я не поднимал глаз и не хотел видеть, кто вошёл. Сердце громко стучало.

— Шарапов! Беляводов! Квисински! К Herr инспектор! Наверх! — раздался в этом трепетавшем ужасом сердце злобно торжествующая лаконическая команда Гольца.

И больше ничего, и всё стало тихо.

Никто из товарищей не произнёс ни слова, не шевельнул пальцем, словно и их всех одолел тот же страх, что и меня. Приговор произнесён. Класс малодушно выдавал меня, и ни от кого никакой защиты! «К инспектору! Наверх!» — тяжким кошмаром звучало в моём сердце. Автоматически я поднялся и пошёл вслед за Гольцем. Я смутно слышал, как за мною поднялись с задних скамей Беловодов и Квицинский. Мы вышли, как осуждённые на казнь, среди гробового молчания класса.

***

Квартира инспектора была на самом верху, этажом выше спален, двумя этажами выше классов. Ход в неё был с особой задней лестницы, на которую не решались забегать самые отчаянные пансионские храбрецы.

Гольц вёл нас по бесконечным переходам, и мы, молча понурясь в тупом тяжком ожидании неведомого, шли за ним. Десятки ступенек за десятками пересчитываем мы. Незнакомые сенцы, кладовки, чуланчики мелькают мимо нас. Никогда ещё наша нога не была в этом лабиринте закоулков и лесенок. Как выбраться из них, как спастись?

Чем ближе подвигаемся мы к роковому порогу, за которым нас ждёт неведомая кара, тем упрямее, неохотнее двигаются ноги, тем отчаяннее начинает работать голова. Неминучая опасность наполняет сердце приливом внезапной отваги. И хотя я ещё ничего толком сообразить не могу, что может быть со мною и что мне придётся делать, но уже инстинктивно чувствую, что внутри меня закипает горячая и страстная работа, что все силы духа моего ополчаются на решительный беззаветный бой.