Учебные годы старого барчука

Почти никто не знал выдумки негодяя Чабанского, презираемого всем классом, но всё-таки мы все чувствовали себя виноватыми и словно солидарными с ним. Чабанский словно исполнил только безмолвный заказ товарищей, жаждавших какой-нибудь новой и необыкновенной обиды ненавистному немцу. Удручающее общее молчание охватило весь класс, и ни одной улыбки, ни одного шутливого взгляда не встретил наглый хохот Чабанского, который вскочил на скамью сейчас же по выходе немца и громко похвалился перед всеми своей цинической выдумкой.

— Это свинство, господа, это мерзость! Разве можно так человека обижать? — раздался, словно голос нашей общей возмущённой совести, грубый бас богатыря-лентяя Бардина с далёких высот «гор Ливанских». — Это подлец Чабанский всё выдумал! Его отдуть за это надо, он весь класс осрамил…

Голос Бардина разом оборвался, потому что в эту самую минуту в классе появился инспектор, весь бледный, с пылающими глазами, с трясущимися от гнева губами. За ним ввалились два надзирателя.

— Кто? Кто из вас? — чуть слышно мог только прошептать задыхающимся шёпотом инспектор, и его горевшие невыразимым гневом глаза, казалось, прожигали насквозь наши оробевшие и смущённые души.

Класс застыл в молчании и потупился долу; но чуялось, что в нём вот-вот готово сейчас взорваться и вспыхнуть не находящее себе выхода оскорблённое чувство правды и чести.

— Признавайтесь сейчас, а то всех, как тараканов, раздавлю! — неистово заорал инспектор, и стиснув зубы, подняв вверх судорожно сжатые кулаки, затопотал на месте, как разъярённый бык.

— Это подлец Чабанский сделал, Василий Иванович! — вдруг как громом поразил нас Бардин, решительно вставая с места. — Это он наш класс осрамил!

— Это Чабанский, это Чабанский! — дружно завопил вслед за Бардиным словно опомнившийся класс, давая волю придавившему чувству негодования. — Мы ничего не знали, мы не дали бы ему… Это свинья Чабанский, Чабанский! — слышалось изо всех углов огромного класса.

Чабанский, бледный, трепещущий, бросился на колена и униженно ползал, с плачем и мольбами, у ног рассвирепевшего инспектора. Но никому не было жалко его, и весь класс продолжал реветь: «Это Чабанский, Чабанский! Это он осрамил нас…»

Надзиратели схватили под мышки ползавшего Чабанского и повлекли вслед за инспектором. На другой день Чабанский был исключён из гимназии.

Четвёртый класс

Четвёртый класс волнуется, как встревоженный улей. Во всяком углу кучки, везде таинственный и гневный шёпот, энергические взмахи рук, глаза, мечущие молнии. Никогда ещё с основания гимназии этого не бывало.

— Ведь кому же знать лучше меня? — горячился огромный Бардин, сидя верхом на столе парты и ораторствуя среди мрачно слушавших его товарищей. — Слава богу, третьего директора переживаю. Я ведь ещё бунт даже помню, когда баню разбили и поленьями закидали эконома. Двадцать человек тогда исключили, всё из седьмого да из шестого класса… Десятого пороли… А всё-таки этого не было… Не смели с четвероклассниками, как с малюками, обращаться.

— Да вы знаете, господа, кто эти штуки выдумал? — вмешался Ярунов. — Это всё Гольц четвероглазый! Вот кому бы давно следовало очки на носу расплющить.

— Ну что врать! — с серьёзной миной всезнающего политика перебил Якимов. — Я сам слышал, как Шлемм приказывал Завальскому. Это он из Петербурга своего моды заграничные к нам понавёз. Вот посмотрите, то ли ещё будет. Попомните мои слова!

— Ну, уж и харя немецкая! — захохотал Саквин. — Где это только разыскали эту седую колбасу!

— Да в Петербурге в кунсткамере всякие уроды, не знаешь? — поддержал его таким же искренним хохотом Беловодов.

— Вот ещё нашли время смеяться, дурни! — оборвал их грубым басом Бардин. — Тут нужно обдумывать, какие бы меры классу принять, чтобы защитить свои права, а они гогочут, как дитятки малые.

— Их бы и погнать по-настоящему к малюкам, чтобы не мешали! Тоже четвероклассники, подумаешь! — сурово обратился к ним Якимов, весь заросший чёрным волосом и разивший на далёкое расстояние табачной гарью.

— Ну пожалуйста, не командуй! Семиклассник какой нашёлся! — обиделся Саквин.

— Да перестаньте, господа, — усовещивал их Ярунов. — Тут дело важное нужно обдумывать, а они свои вздоры начинают.

***

Дело в том, что на древние привилегии четвёртого класса сделано было посягательство. Четвёртый класс от века считался «старшим классом». С четвёртого класса переставали сечь. В четвёртом классе начинали высшие науки, геометрию и алгебру, историю и риторику. В пансионе четвёртый класс всегда занимался в отдельной зале, не смешиваясь с малюками трёх первых классов, галдевших, как жиды в синагоге, в своей громадной репетиционной зале для всех.