Учебный плац

Как равномерно они приближаются, эти тяжелые, темные самолеты, они приближаются, летя против ветра, клочья облаков остаются за ними, от стекол их кабин отскакивают искры отраженного солнечного света. Летят самолеты не очень высоко, их точно пятнадцать, этих самолетов, у некоторых двойной удлиненный фюзеляж, а корпус в середине смахивает на неуклюжую сигару.

— Куда это они все летят, — говорит Эвальдсен. И еще он говорит: — Нас они, во всяком случае, не видят под нашей маскировочной сетью.

Над речкой Холле, над лугами Лаурицена, нет, теперь уже над Ольховой усадьбой, и рокот вдруг пошел на убыль, а из последнего самолета выпадает какой-то предмет, и его относит наискосок, из всех самолетов выпадают и вываливаются какие-то предметы, их относит наискосок, а то, что тащится за черными точками, распускается белым цветком и открывается.

— Парашюты, гляди-ка, это парашюты.

Все небо в крапинках, они качаются, их гонит ветер, они крутятся и плавно снижаются к земле — одуванчик, гигантский одуванчик, который от внезапного порыва ветра выбросил семена, они парят по всему небу на белых парашютах. Тяжелые ящики выпадают из самолетов, неуклюжие емкости, над которыми тотчас открываются два или даже три парашюта, разноцветные зонты, их тоже гонит ветром в нашу сторону, хотя они не так сильно раскачиваются, как тела, что теперь обретают руки и ноги: они вовсю гребут и дрыгают ногами, вихляются, чтобы придать верный курс своему падению, раскачиваются и рывками продвигаются — повиснув в своих канатах, — чтобы скорее и точнее приземлиться, на площадке, которую, видимо, себе наметили.

— Они просчитались, — кричит Эвальдсен, — ветер несет их на наши участки.

Парашютов в небе еще полно, два-три гонят с таким упорством, что они, видимо, приземлятся на берегу, но первые, они уже опускаются, падают на наши участки, перекувыркиваются на маточных грядах, запутываются в шпалерных и кустовых деревьях, ветер и тут еще забирается под их парашюты, вздувает их и перекатывает волнами, а парашютисты подтягивают к себе строптивую ткань, собирают ее, бросаются на нее плашмя, так, словно хотят одолеть живое существо. Там, на участках с однолетними сеянцами, все трещит, они ломают, они валят деревца, шлепаются на груши, их бросает на теневыносливые вишни и на привитые яблони, отовсюду доносятся их крики, они переговариваются криками, криками выражают чувство облегчения, но вот один из тяжелых ящиков грохает вниз, трах, в самую гущу садово-ягодных культур.

— Вон, Бруно, вон один из них повис на сосне. Я сбегаю за шефом. Надо, чтоб он пришел. Спускайся, втяни голову, — кричит Эвальдсен.

Воздушная струя, тень — одна из тех больших емкостей, она падает с треском, пробивая в молодых посадках рододендрона огромную брешь, ее утягивает парашютом, и она застревает у бака с водой.

— Надо сбегать за шефом, — говорю я.

Эвальдсен в ответ:

— Да он давно уже все понял, сам сейчас придет.

Они собираются на узких подъездных дорогах между участками, все больше и больше солдат сбегаются туда, тут и там вскрывают они эти емкости, вынимают оттуда оружие, приборы, орудие на резиновых колесах, по-видимому, им больше незачем разведывать, где они, их офицер указывает им только направление, и они небольшими группами рысью бегут под защиту наших насаждений. Два парашютиста повисли в старых соснах, они болтают ногами и руками, пытаясь спуститься, а есть такие, что опускаются на луга Лаурицена, наверняка тот или другой упадет в Холле, вполне могу это допустить.

— Они нас завоевали, — говорит Эвальдсен, смеется и закуривает свою носогрейку.

Он показывал на один из парашютов, который с трудом собирает солдат, и добавляет:

— Лучшего качества шелк, из него можно бы сшить что-нибудь хорошее.

Два-три солдата укрылись за валуном и за сложенной мною оградой, их с трудом различаешь в пятнистой форме, а на участках вообще невозможно обнаружить, там о них только догадываешься по разлетающимся во все стороны молодым деревцам. Тим и Тобиас, мои мучители, конечно, примчались первыми, где что-то случается, там они тут как тут, и уже крадутся за солдатами, шагают сутулясь и важничая, и повторяют все, что проделывают солдаты, но самолетов они больше не видят, те давно улетели.

— Пошли, Бруно, — говорит Эвальдсен.

Он попросту тянет меня за собой, туда, где подъездные пути выходят на Главную дорогу, к собравшимся солдатам, которые окружили своего офицера и, видимо, выслушивают его указания, после чего они — группа за группой — исчезают. Он хотел бы быть при том, Эвальдсен хочет слышать, что скажет Иоахим, тот прибежал издалека, а теперь, испытывая какую-то стесненность, подходит к солдатам и ждет, пока офицер не отошлет очередную группу.

Они пожимают друг другу руки, называют свои имена.

— Вы командир? — спрашивает Иоахим.

На это тот только кивает и показывает на небо, жестом демонстрируя свою беспомощность, как будто хочет сказать, что на ветры, там, вверху, никак нельзя полагаться, а потом, махнув рукой в сторону участков, сожалеет об ущербе, нанесенном нам. Он говорит: