Учебный плац

На баке для воды он больше не сидит, к Главной дороге он тоже не пошел, может, он спрятался на участке хвойных и сейчас появится, это хвойные из бутылки, как называл их шеф, он перемешал их семена с древесноугольным порошком и, разложив по бутылкам, оставил их в покое, и вот — чему почти никто верить не хотел: способность к прорастанию сохранялась у них в течение трех лет.

Что там светится, что там рвется и трещит, да это же, конечно, орудует Эвальдсен, я уж знаю, я вижу: он разрывает парашют, рвет его на куски, знать, все-таки нашел еще один и припрятал себе; это самый лучший шелк, какой вообще есть, сказал он. Он ножом надрезает шелк, потом рвет, сначала рывками, а под конец равномерно, до полного размаха рук, когда шелк рвется, ткань верезжит, верезжит, как резиновая шина по мокрому асфальту.

— Ну и напугал же ты меня, — говорит Эвальдсен и добавляет: — И чего это ты вечно подкрадываешься.

Не обращая больше на меня внимания, он меряет одно из полотнищ и обматывает его вокруг себя; надо думать, он уже несколько полотнищ обмотал, когда он наденет куртку и застегнет ее, никто не заметит, что у него спрятан разорванный парашют.

— Валяй, Бруно, бери ты тоже кусок, он упал нам с неба, поэтому он наш. Это ценная штука, его можно не стыдясь подарить.

— Стой, стой, — кричу я.

Но он уже задрал мою рубаху и обматывает меня полотнищем шелка, отрывает еще одно и бросает мне:

— Валяй, Бруно, крути.

И я плотно натягиваю вокруг себя материю и затыкаю концы за пояс брюк. Стропы и тросы оставлять здесь никак нельзя, они могут нас в один прекрасный день выдать. Стоило мне только об этом подумать, как Эвальдсен говорит:

— Остатки эти, Бруно, ты закопай, не засыпь кое-как, а закопай глубже, чем плуг берет.

— Хорошо, — говорю я.

Он уходит, а я чувствую, как парашютный шелк начинает меня стягивать.

Сейчас, однако, подошло время обеда, закопать остатки я смогу и позже, сейчас Бруно пойдет обедать, но Магде я сразу не скажу, что у меня для нее под рубахой, такое белое и блестящее, нет, не скажу. Вечером — да; когда она придет, я задам ей загадку: что там у меня накручено? И когда она порядком поломает себе голову, я предложу ей меня разоблачить. Магда с первого взгляда поймет, что это лучший шелк, какой только есть. Относясь ко мне порой настороженно, она наверняка поначалу захочет узнать, откуда такая дорогая материя, вот я и расскажу ей, что она упала с неба; и это будет правдой.

Брюссельская капуста, я уже чувствую запах брюссельской капусты, которую Магда всегда чуть посыпает натертым мускатом, а к капусте будет карбонад и картофель с масляным соусом, надеюсь, что Магда на этот раз оставит на куске карбонада сало. Окошечко в кухню открыто, лицо Магды в нем как в рамке, она глядит на меня не очень-то дружелюбно, так глядит, словно Лизбет завещала ей свои вздохи-охи и свою суровость: ну, идешь ты наконец? Я не смею подать ей какого-либо знака, здесь все должны считать, что нам друг до друга никакого дела нет, даже когда мы одни, я не смею ей кивнуть, а уж коснуться ее тем более. Вымыл ли я руки; это она спрашивает так же машинально, как и Лизбет, моя тарелка уже стоит на плитке-грелке, не слишком-то щедро она ее наполнила, такую тарелку могла и Лизбет подготовить, она, которая так часто называла меня объедалой. Как умеет Магда, ставя передо мной тарелку, смотреть на меня словно не видя, как заботится она, чтобы не обнаружить нашу близость. Больше всего хочется мне расстегнуть рубаху и дать Магде глянуть на то белое, сверкающее, что укрыто под ней, но этим я бы нарушил нашу договоренность.

— На участках был, кажется, изрядный переполох, — говорит Магда.

Больше она ничего не говорит и сразу же отворачивается.

— Там с неба чего-чего только не попадало, — говорю я. — Солдаты с парашютами, ветер погнал их на наши участки, много всего перекорежено, но мы подсчитали и зарегистрировали ущерб.

Она кивает мне в окошко, отворачивается, занимается опять своим делом; я бы ей рассказал еще больше о самолетах и о том, что висело над нами в воздухе, но мне пришлось бы тогда громко кричать, а этого мне делать вовсе не хочется, да и она этого не хочет. Надеюсь, картофеля и соуса она мне еще подбавит.

Этого не может быть, ему же все относят наверх, видимо, шеф заплутался, прежде он время от времени появлялся здесь, но такого уже давно не случалось. Шеф во всем том же, в чем был на участках, он здоровается со мной движением руки и говорит:

— Приятного аппетита, Бруно. — А в окошечко он говорит: — Только натертые яблоки, как всегда.

А теперь поворачивается, подходит ко мне и, не произнеся ни слова, садится. Даже если б он в темноте подсел ко мне, я бы тотчас понял, что это он, я его просто чувствую. Усталым движением руки проводит он по лицу, слегка нажимает на глаза. Его тяжелое дыхание. Легкий перестук зубов. Слабая улыбка, рожденная, видимо, каким-то воспоминанием. Он смотрит в мою тарелку и внезапно спрашивает:

— Разве тебе хватает, Бруно? — И кричит в сторону окошечка: — А Бруно еще что-нибудь получит?