Учебный плац

Они арестовали его уже на холленхузенской станции, чего он вообще не ожидал; они отобрали у него билет и деньги, и еще несколько вещей, какие были при нем, о том, как они попали в его карманы, он не мог сказать ничего вразумительного; объясняя, почему прихватил брошку и того маленького серебряного слона, Хайнер Валенди сослался на свое волнение и спешку, он охотно вернул бы их по собственной воле, но его предложение не было принято, и его привезли в Шлезвиг. Там он был ошибочно осужден. К счастью, его несколько раз в неделю выводили на полевые работы, надзиратель был старый человек, и не нужно было слишком больших усилий, чтобы исчезнуть за его спиной и добежать до насыпи, где денно и нощно медленно тянулись товарняки.

— Вот что может с человеком случиться, — сказал Хайнер Валенди.

И посоветовал мне никогда ничего не делать для госпожи Холгермиссен.

Такой несчастный, такой смертельно уставший, он внушал мне искреннюю жалость, и я хотел положить его спать в свою постель, но он отказался и не переставая благодарил за мою готовность вообще принять его на одну ночь. Он спал на полу, в мокрой одежде, которая была ему мала и повсюду жала и резала, и меня не удивило, что на следующее утро он прескверно себя чувствовал и попросил меня спрятать его еще на день; вечером, обещал он, он меня покинет. Стало быть, я его запер, потом уделил ему немного от своего обеда и не рассердился, когда он признался, что взял моих сушеных яблочных долек, а вечером я принес ему хлеба и тефтелей на дорогу. Но, чтоб отважиться на дальнюю дорогу, он чувствовал себя еще недостаточно хорошо, так я оставил Хайнера Валенди у себя и разрешил ему спать в своей кровати, он был всем доволен, только еды ему бы хотелось получать побольше.

Однажды в воскресенье пришел Макс; он пришел, о чем предупредил меня заранее, хотел пригласить меня прогуляться к Судной липе, опять как бывало, а раз он знал, что я дома, то я подошел к двери; Хайнеру Валенди не удалось меня удержать, он просил и грозил, но удержать меня он не мог. В тот миг, когда я выскользнул из двери, Макс заметил моего гостя, он глянул на него, не узнавая, посторонился и стоял молча, пока я запирал дверь. Мы пошли к Холле, по слякотной дороге, которая вела к Судной липе, он все снова и снова угощал меня винными конфетами, а когда вообще открывал рот, то говорил о своем возрасте, о подступающем преклонном возрасте. Я ничего не мог ему на это ответить, не мог ободрить его, когда он признался, что во многом испытывает разочарование, что разочарования приходят с возрастом, он сказал:

— Все стареет, Бруно, не только мы, но и все другие, и все, о чем мы мечтали, в защиту чего мы выступали. Идеи тоже стареют, — сказал он, — а также надежды и ожидания, где-то они откладываются, а потом то, что стареет, изменяется, хочет оно того или нет. Мы должны этому сопротивляться, Бруно. — Это он тоже сказал.

Когда мы проходили мимо зарослей ивняка, ему захотелось, чтоб я срезал для него тросточку, я выбрал прямую, гибкую ветку, срезал ее своей серпеткой, точно рассчитав, стянул с нее лыко и соорудил ручку. Ни единым словечком не поинтересовался Макс о моем госте, которого увидел, возможно, не хотел о нем ничего знать, но позже — тут уж я сам не выдержал, я просто не мог не сказать ему, что пустил к себе Хайнера Валенди, того прежнего мальчишку, из соседнего барака. Я рассказал ему, что произошло у Хайнера Валенди с госпожой Холгермиссен и как он был ошибочно арестован и осужден, все это Макса нисколько не удивило, он только кивнул раз-другой, как если б услышал знакомую историю.

Шаткая скамья под Судной липой была занята, это мы заметили еще издалека, но мы продолжали свой путь и увидели там пожилую женщину и пухленькую приветливую девчушку, которая сразу же подвинулась, уступая нам место. Только приглядевшись, узнал я свою старую учительницу, фройляйн Рацум, у нее было совсем маленькое, в коричневых пятнах личико, и руки тоже были в коричневых пятнах, а глаза какие-то белесые, точно разваренные. Я сказал ей, что я — Бруно, Бруно из давних школьных лет, в ответ она, поискав немного в своей памяти, огорченно развела руками; она не помнила в точности, что-то забрезжило, но не достаточно четко, чтобы о чем-то спросить. О профессоре Целлере, напротив, она слышала, она рада была встретиться с ним, хотя бы здесь, у Холле. Со зрением, сказала она, дела у нее плохи, к счастью, иной раз в воскресенье приходит Марлис, она выводит ее погулять и рассказывает ей, как тут обстоят дела и что изменилось; поэтому она в курсе здешних дел, все еще. А потом они ушли — рука об руку, и чем больше удалялись, тем труднее было решить, кто кого ведет.

Внезапно Максу опять захотелось задавать вопросы, на свой манер, и поначалу он стал спрашивать весьма странные вещи, я даже решил, что ослышался, поскольку он хотел, чтоб я сказал ему, кто владеет землей, что за лугами Лаурицена, всей землей между железнодорожной насыпью и Датским леском, и я сказал:

— Она же принадлежит шефу. Кому же еще?