Учебный плац

Зеленая сосновая пяденица жила у него в ящичке, и серо-желтая совка зерновая, была у него боярышница и медведица-кайя, своей дивной окраской, своими хоботками и рожками они его нередко радовали. Как только он приходил из школы, так сразу же пробирался в сарай, в котором прятал свою живую коллекцию, и тогда вечно голодные, вечно копошащиеся и пилящие гусеницы получали листья и сосновую хвою и что там еще им было по вкусу. Ящики были упрятаны за рулонами проволочных сеток, которые шеф приобрел, чтобы защитить молодые растения от потравы дикими кроликами, и когда он однажды хотел развернуть рулоны, он нашел коллекцию, прежде всего он вынес ее на улицу, потом подозвал Макса и хотел ему объяснить, каких злых врагов он откармливает и балует. Макс этого не понимал, он слезно просил за своих гусениц, он клялся, что будет за ними следить, чтобы они не причинили никаких бед, но шеф не придал значения его словам, на каждое слово он лишь отрицательно покачивал головой, и хотя Макс сжал его руку и пытался, дергая его и упрашивая, удержать его, он отнес ящики к костру и вытряхнул их. Бах — вытряхнул он их. Как же они корчились. Вставали на дыбы. Мерцая, корчились пестрые волоски. Как они, поджариваясь, пузырились, и плавились, и обугливались, и в мгновенье ока исчезли.

— Вот что постигло мою коллекцию, — сказал Макс и ничего больше не сказал.

Я уж решил, что он всю дорогу будет молчать, потому что он шел, погруженный в свои мысли, уставившись в землю, заложив руки за спину, руки с зажатой тросточкой, когда же мы подошли к участкам, он нежданно-негаданно спросил меня, что есть для меня счастье; в ответ я, видимо, так озадаченно на него глянул, что он сам рассмеялся, но через какое-то время опять спросил:

— Так что же есть для тебя счастье?

Я не раздумывал долго, я сказал:

— Подвязывать к колышкам голубые ели.

Тогда он опять спросил:

— И больше ничего?

А я ответил:

— Да, когда шеф одобряет мою работу, когда он придет, все оценит и скажет: этого никто, при всем старании, так не сделает, как ты, Бруно.

Макс в ответ дружески шлепнул меня по плечу, на лице его вдруг отразилось полное удовлетворение, как мне того и хотелось, а еще показалось, что он удивлен, словно бы ему что-то открылось. И когда мы подошли к моему жилью, он не попрощался сразу, он кивнул в сторону моей двери, молча спрашивая, можно ли ему войти, я отпер дверь и крикнул Хайнеру Валенди, чтоб его успокоить.

Хайнер Валенди нас давно приметил и уже стоял, готовый к бегству, у входа, прижавшись к деревянной стене, и если бы я, входя, этого не предвидел и не загородил ему дорогу, он очутился бы на улице и исчез навсегда. Нехотя сел он на кровать, я чувствовал его мысленные упреки, от меня не укрылся его настороженный взгляд, каким он разглядывал Макса, мои уговоры на него не действовали, даже когда я сказал, кого привел, он не расслабился, а сделал вид, что не заметил конфету, которую ему протянул Макс, но сигарету он взял, позволил дать себе прикурить и жадно вдохнул дым. Говорить он не желал, но когда Макс спросил, сколько времени он у меня, то, показав на меня, Хайнер ответил:

— Вот он знает, он знает все.

А когда Макс объяснил ему, что всю историю его злоключений от меня уже слышал, Хайнер Валенди сказал:

— Тогда вы можете позаботиться, чтоб меня забрали. Достаточно телефонного звонка.

Скорее себе, чем Хайнеру Валенди, Макс стал пояснять, что человек в определенном смысле рискует, когда пытается силой добиться недополученной справедливости, попытаться можно, ладно, иной раз даже до́лжно, но нельзя забывать, какие проистекают из этого последствия. Если насилие порождено отчаянием или беспредельным страданием, тогда его можно понять и признать, но в данном случае это не так. Хайнер Валенди захихикал, он хихикал и, глядя на меня с мученическим видом, спросил:

— В чем дело, Бруно? У нас что, занятия с отстающими? Так я лучше сразу уйду.

Совсем другой, внезапно перед нами предстал совсем другой Макс, совсем не тот, которого я знал; уже тем, как он повернулся от окна к Хайнеру Валенди, он показал свое превосходство, свое грозное, зловещее спокойствие, какого я никогда прежде не замечал у него; прищурив глаза, он резко сказал:

— Не очень-то задавайтесь, дружок, у вас на то оснований нет, вы, кажется, забыли, чем вы обязаны Бруно.

Его слова попали в точку, Хайнер Валенди вытаращился на него, не только явно удивленный, но и ошарашенный; он перестал даже дымить своей сигаретой, когда Макс заговорил, испытывая при этом гибкость тросточки.

Он достаточно много слышал об этом деле, сказал Макс, и очень немногому из всего этого верит, сказал он, возможно, так оно и было и твердая цена за срубку бука вообще не была оговорена; он, Хайнер Валенди, только потому усмотрел обиду в недоплате, что хотел получить право самому малость похозяйничать в доме госпожи Холгермиссен; если бы дело обстояло иначе, он удовольствовался бы недостающей суммой и не унес бы с собой кое-какие ценные вещи.

— Все мы знаем, — сказал Макс, — все понимаем.