Учебный плац

Хотя Макс и в состоянии многих убедить, шефом он здесь быть не мог бы; Иоахим — да, тот мог бы хоть разыгрывать из себя шефа, а Макс — нет. Но кто знает, быть может, оба уже размечтались о наследовании, ведь если они не остановились перед тем, чтобы шеф был объявлен недееспособным, так, верно, обдумали, кто потом возьмет все на себя и продолжит его дело, одному из них придется этим заниматься. Максу — нет, ни в жизнь, он ведь не знает даже, как развиваются семядоли у тыквы, а что вода у некоторых растений поднимается вверх благодаря корневому давлению, этого он себе и представить не мог, в тот раз, когда я выиграл в споре с ним. Я получил банку меда, как я пожелал, поскольку шеф сам подтвердил, что некоторые растения поднимают для себя воду вверх под давлением в восемь атмосфер. Но не исключено, что Макс просто хотел, чтобы я выиграл, возможно, он намеренно проиграл, он, считаю я, на это вполне способен, он, который меня наверняка не отошлет. Я уже два спора у него выиграл, ставкой и во втором споре была банка меда, это случилось у большой муравьиной кучи в Датском леске, у струящегося легкими струйками муравьиного замка, его Макс видел впервые.

Он не поверил, что найдется человек, который осмелится сесть на этот холм, укус тысяч крошечных клешней, считал он, должен каждого отпугнуть; тут я спросил у него, как оценил бы он такой поступок, соверши его кто-нибудь, и он сказал:

— По меньшей мере банкой меда.

Я ее получил. Единым махом сел я на рыхлый холм и затих, муравьи тотчас подняли тревогу, побросали свои белые яички, выползли со своих рабочих дорожек и замельтешили на моих руках, на башмаках и ногах, иные, заплутавшись, заползали мне на спину, добирались до шеи и обследовали мои уши — тех, кто хотел забраться мне в рот, я сдувал прочь. Ни один муравей меня не укусил, по крайней мере я не ощущал ни жжения, ни боли, и Максу, который таращился на меня, потеряв дар речи, пришлось прислониться к дереву, чтобы выдержать это зрелище. Позднее, когда я разделся догола и выбрал озверевших муравьев из своей одежды, Макс сказал:

— Ну, Бруно, в тебе поистине есть что-то своеобычное, не знаю что́, но именно что-то своеобычное.

Я получил мед.

Если Макс вернется и еще раз постучит, я ему все-таки открою, может ведь быть, что он хочет сказать мне что-то важное, возможно, ему надо уже уезжать и он придет только проститься. Макс, он же ни единого раза не уезжал, не простившись со мной. И все-таки я подчас не в состоянии разобраться в нем, ему в душу заглянуть куда труднее, чем тем, другим, он наверняка человек разнослойный, как и наша земля. А станет он и вправду тут шефом, так будет в каком-то смысле зависеть от меня, в первое время он вообще не справится без меня. Но что это мне пришло в голову, лучше еще малость отдохнуть, чем о таком гадать, ведь скорее все наши участки взлетят в воздух, чем Макс получит тут решающий голос.

Бодрствовать постоянно — это у меня просто не получится, я уже не раз задумывался над тем, что было бы, если бы я мог вечно бодрствовать, день и ночь, в доме и на улице, и порой я даже пытался бороться со сном, представляя себе разные разности: пожары и тонущие корабли, и лошадей, которых понесло; но никогда еще то, что меня страшит, не одолело мою сонливость, в конце концов сон меня повсюду настигал. Не на живот или на грудь — поначалу он наваливается на глаза, мне приходится, хочу я того или нет, их закрывать, слышу я еще почти все, но видеть вижу все меньше, нет, все не так; то, что можно видеть, куда-то отодвигается и смазывается, теряет свою резкость, свою весомость, но порой я на все могу поглядывать как бы с высоты — на Холле, на Датский лесок. Перенапряжение — да, пожалуй, можно бы и вовсе не спать, если бы сон не снимал перенапряжение; вот что однажды сказал шеф: Мельник до тех пор не заснет, пока мельничное колесо крутится неритмично.

А что человеку может быть даже больно, если он, пересиливая себя, бодрствует, это я уже раз-другой замечал: медленно-медленно возникает такая тяжесть в глубине глаз, тянущая боль пронизывает кожу, а голова начинает гореть — вот как сейчас. Какое-то время помогают щипки, но и они помогают не всегда. В ту ночь, когда Бруно с шефом были в карауле, когда мы сидели в грушевых участках, я бог знает сколько раз себя щипал, чтобы не уснуть, и все-таки незадолго до рассвета сон меня одолел, и когда тот контуженый трясун перелез через мою ограду и зашагал своей спотыкающейся походкой к валуну, шефу пришлось слегка толкнуть меня и потрясти.

Может, я потому заснул, что все прошлые ночи никто не показывался; мы рыскали и подстерегали, мы застывали, точно аисты, в тени и залегали меж маточных гряд — без всякого успеха; людей, что по ночам опустошали наши участки и увозили целые возы, мы не видели.