Учебный плац

Я крадучись двинулся за Трясуном; шеф ничего не ждал от этого, но ничего не имел против того, чтобы я следовал за ним по пятам, ведь Трясун был первый, кого мы задержали с тех пор, как выходили в ночной караул. Он ни разу не обернулся, и потому мне не пришлось укрываться за деревьями и средь высокой травы. Я шел за ним, пригнувшись, и видел, что он спустился к деревянному временному мостику, к загаженным доскам настила, по которым переходила скотина Лаурицена, там он сел и уставился на катящую свои воды Холле. Из-за горизонта пробивался узкими желто-красными полосами свет, наводя первый блеск на луга, придавая Холле ее искрометную черноту, а чужак сидел, словно ждал восхода солнца; время от времени он бросал что-то в воду, видимо травинку или листья, и смотрел, как они уносились. Я ни минуты не сомневался, что он знает нашу Холле, и окончательно убедился в том, когда он встал и пошел вдоль берега, до водопоя для скота, за которым было самое глубокое место Холле, взрослый там еще достает до дна. Вода там катится неторопливо; она выбрасывает из глубины водовороты, и они, добегая до берега, растекаются, а что плавает в водовороте, то поначалу кружится, а потом, подхваченное течением, уплывает дальше. Здесь чужак задержался еще дольше, чем у временного мостика; уставившись на воду, он стоял до тех пор, пока не взошло солнце, тогда он ушел, ушел по направлению к станции Холленхузен.

Шеф пожал плечами, он тоже не мог понять, что нужно было этому чужаку у нас на берегу Холле, этому Трясуну, которого мы тогда, карауля, первый раз встретили. Куда больше, чем о нем, шеф думал о тех, других, из-за которых мы опять напрасно провели ночь на участках, по нему видно было, как он огорчен и как сердится. Когда же он с такой силой ткнул своей пехотной лопаткой в землю, что только треск раздался, я понял, что он дал сигнал к отходу; мы молча зашагали рядом, каждый погруженный в свои мысли, но прежде, чем я с ним расстался, он сказал:

— Мы их изловим, Бруно, рано или поздно они нам попадутся, ведь терпения нам не занимать.

Мы их не изловили. Сколько бы раз мы ни караулили на участках, мы не видели никого; либо они побывали здесь еще до нас, либо не спешили вывозить деревья, пока мы были в карауле, нам волей-неволей приходила мысль, что они постоянно следят за нами и даже слышат, о чем мы договариваемся. Всем понесенным потерям шеф вел в конторе точный учет; он был вне себя, он был в полной растерянности, а порой терял самообладание, меня не удивило, что он решил захватить с собой ружье и держать его, пока будет в карауле, на коленях. На все, я считал тогда, что он способен на все.

Однажды, на рассвете, он подстрелил сороку и никакого интереса не выказал к тушке, этого раньше не случалось. Стоило мне только на ветку наступить или вздохнуть, как он сразу же шикал на меня и предостерегал движением глаз. Бывали ночи, когда я не осмеливался слова произнести, такой замкнутый и мрачный сидел он рядом со мной, а если вдруг что-то произносил, то я подчас даже пугался. Я догадывался, что он постоянно думает об этом деле, и был уверен, что он, который во всем всегда разбирался и все предвидел, в один прекрасный день захлопнет ловушку. Подозревал ли он уже тогда кого-нибудь, я не знаю, но знаю, что он приобрел привычку каждого, кого встречал, спрашивать о его работе или глядеть вслед людям, долго и раздумчиво, он глядел так даже вслед Иоахиму и Гунтраму Глазеру. Не только Бруно замечал в те дни, что кое-кто старался избегать встречи с шефом.

Зимой ночные визиты прекратились, снежной зимой, которая потрудилась на наших участках, как хорошая кондитерша, и надела на все наши растения шапки и колпаки, ну и сыпал же там снег, ну и сверкало все кругом, когда дул ветер или когда налетала стая ворон. Невидимки больше ничего не увозили, редкие следы на земле были только наши, мы уже начали подумывать и о делах, а не только о пострадавших участках, но один человек не мог выбросить их из головы, где бы он ни находился, и это был шеф. Он не мог отделаться от мыслей о них. Он, видимо, страдал, что никого не изловил; а что потери создавали ему известные трудности, он и виду не подавал. Его мрачные раздумья, его рассеянность. Его изыскания и расспросы. Даже в новогодний вечер, когда мы гадали на растопленном свинце, по лицу шефа видно было, что занимает его больше всего. Обхватив обеими руками стакан с грогом, шеф сидел в углу, уставившись на сырое пятно, которое оставил его стакан, и едва ли слышал, как истолковывались забавные фигурки из свинца. А когда Ина объявила, что он всем настроение портит, он только печально кивнул.