Учебный плац

Он уходит, опустив голову, а я не в силах посмотреть ему вслед, в голове у меня жужжит, словно там набились июньские жуки, мне прежде всего надо сесть и подождать, пока в голове не утихнет, пока я не приведу все в какой-то порядок и во всем не разберусь. Если бы у меня было то зеленое бутылочное дно, я мог бы сразу отправиться на поиски пропавших вещей, с этим куском стекла, что отшлифован был песком и долго пролежал в море, я наверняка кое-что из пропавшего нашел бы, мне нужно было только следовать указаниям взблескивающих стрелок, которые то и дело появлялись в глуби стекла, но Иоахим пальнул дробью и покончил с моим помощником-стеклом, оно просто рассыпалось дождем осколков. За те несколько дней, что стекло было у меня, я нашел почти все, что потерял, бывший солдат не посулил мне лишнего. Зимон, старик бродяга, который принес это стекло издалека и подарил мне, когда я в первый раз застал его тем вечером врасплох — он зачем-то перекапывал нашу землю. Если выяснится, что мне нельзя больше здесь оставаться, так мне, быть может, придется бродяжничать, как ему. Не знаю, многим ли распоряжается опекун, но в случае, если он вправе запереть шефа, так я всегда готов открыть шефу двери, так тихо, что никто не заметит, и стоит ему захотеть, я пойду с ним хоть на край света. Это, собственно говоря, шефу должно быть известно, ему, который знает меня лучше, чем кто-либо другой здесь, который всегда слышал меня, когда мне срочно надо было ему что-либо сообщить; даже если мы были где-то очень далеко друг от друга, он понимал меня. Когда однажды в Большом пруду силы оставили меня, я просто обратился к нему, даже не крикнул, а просто подумал, что он должен прийти, и, хотя его до этой минуты даже видно не было, он прибежал из Датского леска, в руках у него уже была веревка, которую он бросил мне.

Ина не была виновата в том, что силы меня оставили, она только ради забавы бросала чурбаки в воду, а я, опять же забавы ради, выносил их как поноску, ей, Ине, которая застала меня врасплох, когда я стоял голышом, желая охладиться. Она сидела в купальнике на моих вещах и, когда я выносил на берег чурбашку, хвалила меня.

С помощью зеленого бутылочного дна можно было только то найти, что потерялось на поверхности земли, а все то, что лежало в земле, что было засыпано, погребено, потоплено, не обнаруживалось в стекле, отполированном морем, это сказал мне тогда Зимон, бродяга, бывший солдат, и это, видимо, было причиной, почему он подарил его мне; а в следующий раз, когда Зимон появился на нашей земле, он тянул за собой на веревке тяжелый магнит, выкрашенный красной и синей краской, магнит подпрыгивал и подскакивал, пока Зимон ожесточенно кружил по территории. Зимон терпел меня рядом. Сколько он ни копал и сколько ни сверялся со своими измаранными планами, он не находил того, что искал, его саперная лопатка с коротким черенком нигде не натыкалась на батальонную кассу, будто бы зарытую в нашей земле, но я точно не знаю, было ли это причиной, которая тянула его к нам; может, он искал что-то другое. Он копал не беспорядочно, он копал всегда вблизи того места, где когда-то лежал валун. Пять раз начинал он копать и в конце концов бросил, совершенно подавленный, посидел немного, а потом поманил меня к себе, но ничего другого не сказал, только что земля эта хорошо удобрена, очень хорошо унавожена, он сам тому способствовал в прошлые времена. Он не захотел пойти со мной поздороваться с шефом, ему срочно надо было идти дальше, шефу я только должен сказать, что здесь был Зимон, этого достаточно. Его чешуйчатая, точно у ящерицы, кожа побагровела, когда он поднялся и втянул в себя воздух, а потом, записав мое имя на краю одного из своих измаранных планов, просто ушел.

Шеф не знал никакого Зимона, он только головой покачал, когда я рассказал ему об этом человеке в длинной солдатской шинели; я хорошо помню, как он торопился и не раздумывал долго, когда в нашем сарае определял всхожесть семян, в низеньком сарайчике, что запирался на замок, мы сколотили его из остатков макетов, в низине, по которой вела протоптанная нами тропа. Здесь не было ветра, здесь вовсю палило солнце. Ничто не ускользало от шефа: удаляя кожуру семян, поливая семена или помещая их в раствор, где он оставлял их до того, как они покраснеют, или делая продольный надрез в семенах хвойных и буков, чтобы освободить эмбрионы, он сразу понимал, что происходило в период покоя, и сразу же говорил, пригоден ли этот материал для опытного посева. Он поливал в темноте и выставлял на свет, продольными и поперечными разрезами он удостоверялся в том, что ему нужно было знать, и почти все, что, сосчитав, высаживал он в горшки или в миски, всходило и годилось для открытого грунта.